акации были совсем другие – величественные деревья с тяжёлыми гроздьями белых соцветий. В Ленинграде голуби, присев на оконные карнизы непрошеными гостями, застенчиво ворковали между собой, а здесь они, на паритетных началах с транспортом, вмешивали в шумы города своё распевное и сытое «гу-гу-ци, гу-гу-ци».

Центральная площадь, где памятник Ленину соседствовал тогда с памятником Стефану Великому, вечерами заполнялась хорошо одетыми людьми в чесучовых костюмах и габардиновых пальто. Жители города совершали променад парами и целыми семьями. Чопорность взаимных приветствий говорила о достоинстве клана, личности. Забывать про границы достоинства не полагалось: молдаванин, вне зависимости от сословия, с раздражением косился на улице и в транспорте на тех, кто его задел, толкнул – и не извинился. Правда, наводнившие к концу 1955 года Кишинёв приезжие из других республик заметно подрывали несколько надутый нрав коренного населения.

Разместившийся в центре города рынок с толковой планировкой демонстрировал торговый бум. Столпотворение телег, на которых из деревень привозились овечьи сыры, мясо, фрукты, бочки с вином, орехи, фаршированные баклажаны и перцы, сообщало Кишинёву домашнее простодушие и свидетельствовало о незыблемой устойчивости традиций. А особенности национальной одежды – каракулевые шапки на крестьянах, расшитые цветными узорами жилеты на женщинах – придавали рынку ярмарочную живость.

Встреча с директором Русского драматического театра К. М. Дружининым и главным режиссёром Е. В. Венгре прошла успешно. Недолго посовещавшись, они сказали:

– Вы нам нужны. Приглашаем вас в труппу. Сезон открывается через неделю спектаклем Чехова «Дядя Ваня». Вам придётся заменить актрису, которая играла Соню. Что касается жилья, пока поселим вас с мужем в театре, а первая освободившаяся комната в театральном общежитии будет ваша.

Я склонялась к тому, чтобы в Чебоксары не возвращаться. Выбор теперь был за Димой. Мы с ним не были официально зарегистрированы. Решать должно было горьковатое «любит – не любит». Звонить ему я шла с отягощённым раздумьями сердцем. Сдержанно отозвавшись о городе, сказала, что в Кишинёве есть музыкальное училище, консерватория и филармония. Попросила его написать от моего имени заявление об уходе из театра и забрать мою трудовую книжку.

– Значит, я тоже увольняюсь? Постараюсь оформить всё как можно быстрее, – сказал он.

На следующий день, однако, срочной телеграммой Дима вызвал меня на переговорный пункт:

– Тебя ни в какую не отпускают. Министр культуры твёрдо обещает нам комнату и тебе – звание «заслуженной», если останешься. Давай обдумаем всё ещё и ещё раз.

Обещание комнаты было существенным, но обидно запоздалым. Звание «заслуженной» – незаслуженным. Карьерные притязания надо мной не довлели. Я ответила: «Нет. Уже всё».

Оля подселила меня в гостиничный номер, который для неё снимала студия «Молдова-фильм». Общий быт и полная открытость друг другу сблизили нас ещё больше.

Через две недели Дима приехал в Кишинёв. Недели через полторы был уже устроен на работу концертмейстером, в консерваторию и в музыкальное училище. Оттаявший, воодушевлённый тем, что оказался угоден и там, и тут, он признался, что город его очаровал. Да и я чувствовала себя здесь куда раскрепощённее, чем где бы то ни было раньше. В общем, южанину Диме и северянке мне Кишинёв пришёлся по душе.

Русский драматический театр размещался в перестроенной под него бывшей синагоге. Под «квартиру» нам отвели две крохотные комнатки в сумрачном и холодном подвале со стенами в полметра толщиной. Что-то я драпировала, маскировала, расставляла принесённые с рынка цветы в желании победить мрак подземелья. Но здесь ведь стоило подняться на три ступени вверх, толкнуть дверь – и ты оказывался на юге.

Ввод в уже готовый спектакль был не лучшим началом для работы в новом театре. Занятые в «Дяде Ване» актёры говорили:

– Конечно же вы не Соня, а Елена Андреевна.

И роль Сони действительно ускользала от меня. Мне был не совсем понятен секрет упорядоченных натур. Какой ценой Соне удавалось без ропота покоряться безрадостности, смиряться с безответной любовью к доктору? Что-то важное заключалось в её исступлённом обращении к отцу: «Надо быть милосердным, папа…» Из чистого любопытства – не к пьесе, а к постановщику спектакля – я спросила:

– Соня действительно так самозабвенно верит в Бога? Или жертвенно сочиняет для дяди Вани иную реальность, когда говорит в финале: «…и там за гробом… Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную… и отдохнём… Мы отдохнём!»?

– Ну конечно, это от религиозности, – не задумываясь ответил постановщик. – Не забывайте, она ведь каждое воскресенье ходит в церковь.

Я представила себе, что ответил бы Александр Осипович, если бы «Дядю Ваню» ставил он…

После отыгранного спектакля в грим-уборную зашли и директор, и главреж:

– Поздравляем! Мы не ошиблись. Спасибо.

И поверилось: шаг за шагом я тоже дойду до «жизни светлой… изящной»…

В кишинёвской труппе не было шадринского простодушия отношений между актёрами, как не было и творческого миролюбия чебоксарского театра. Здесь вообще всё было по-другому. Несколько немолодых актёров утвердили себя в роли старейшин и существовали «в отрыве». Своей удивительной органикой меня пленили двое «заслуженных»: И. П. Донская и Ю. А. Соколов. На моё восторженное «браво» последний отреагировал достаточно странно:

– А вы не идеализируйте меня. Я не совсем тот, за какого вы меня принимаете.

Сложный подтекст от меня ускользал, но его слова засели в памяти.

Театр в городе любили. Зрители заполняли зал до отказа.

В одной из первых кишинёвских постановок, в мелодраме одесского драматурга Мазина «Люська», двенадцатилетнюю героиню играла прелестная актриса Нелли Каменева. Нелли была умна, хороша собой: худенькая, стройная, с дивными каштановыми кудрями. Спектакль имел в городе шумный успех. Я играла роль матери Люськи. В рецензиях была щедро и тепло отмечена, и довольно долго в городе меня так и приветствовали: «А! Люсечкина мама! Здравствуйте! Здравствуйте! Милости просим!»

Исполняя роли героинь или характерные роли, я одни спектакли любила целиком, в других – отдельные сцены. В «Обрыве» Гончарова, где я играла Веру, была влюблена не только в каждый поворот своей роли, но и в декорации, в то, как был освещён овраг во втором действии. С замиранием сердца ждала сцену объяснения с Бабушкой, которую превосходно играла народная артистка МАССР Н. Н. Масальская. Увлекалась чужими работами. В «Детях солнца» Горького, рассуждая об искусстве в роли Елены, неотрывно следила за проницательной, нервной Лизой, которую играла та же глубокая Нелли Каменева; ждала, когда на сцене появится Матрёна – талантливая и темпераментная Адочка Плотникова, которую только что пригласили в театр. Спектакли были отрадой и смыслом существования.

Наличествовало что-то житейское, домашнее в нашей женской грим-уборной на пять человек. Кто-то хвастался купленной блузкой или