снять, поэтому у неё здесь причёска не совсем в порядке. А так она была очень красивая». Такой комментарий к портрету решил дело: мы согласились.

Спасение по-прежнему виделось в творчестве. Иногда увлекала пьеса, иногда удачно выписанная роль. Редко, однако, режиссёр загорался настолько, чтобы поставить перед собой какую-то высокохудожественную задачу. Дерзости, сумасшедшинки в работе – недоставало. Добавляла напряжения необходимость играть в параллельных и «триллельных» спектаклях. Во всяком случае, в те два года на Волге мне так и не довелось повторить сценическое волшебство, которое я переживала на Севере в работе с Александром Осиповичем. Он оставался для меня непревзойдённым режиссёром: он открыл мне театр, увидел во мне актрису.

Теперь жизнь будто говорила: «Иди пошатайся по моим окрестностям, погляди на всё, что творю я и что творят со мной». И я спасалась от ощущения неполноты существования книгами, тем, что улавливало боковое зрение в отношениях с актёрами, тем, что с нами происходило в обыденной жизни.

Актёры Западины рассказывали историю про своего десятилетнего сынишку. Он ничего не делал без разрешения и как-то раз спросил, можно ли ему купить пенал на деньги, полученные в школе за сбор железного лома. Родители дружно закивали: «Конечно, сынок! Пенал – нужная для учёбы вещь». Зимой, когда похолодало, решили вытащить буржуйку. Долго искали. Спросили у сына:

– Мишутка! Не помнишь, куда мы задевали буржуйку?

Русоголовый Миша с укоризной посмотрел на несмышлёных родителей:

– Ну а на какие же деньги я пенал купил?

Было интересно наблюдать, как подрастают актёрские дети. Дома родители были для них любящими, тёплыми мамой и папой, а преображённые костюмами, гримом, париками и невообразимыми текстами ролей – превращались в малознакомых людей. Такие дети сызмальства принимали жизнь как игру, а игру – как жизнь.

Жарким летом 1955 года, гастролируя по Украине, мы переезжали с места на место на грузовиках с откинутым парусиновым верхом. Я впервые видела такие промышленные города, как Краматорск, Артёмовск, Славянск. Круглосуточный рабочий день размечался здесь мерным звуком вагонеток, сбрасывающих неостывшие массы угольных пород. Ночная тьма высвечивалась огненными терриконами. Люди посменно трудились в шахтах, на сталелитейных заводах. Ритм и картины налаженной индустриальной жизни страны производили необычайно сильное впечатление.

Наш «рукопашный» лагерный труд на лесоповалах, на строительстве железных дорог можно было сравнить с потайными карманами, ловко вшитыми в парадный пиджак государства. Реальное лицо жизни составляли эти мощные производства; тот труд оставался неведомым стране. Нас как бы и вовсе не существовало. Просчитанность скрытого и видимого была пугающей.

Изумление, которое я испытала в Шадринске при виде народной скорби в марте 1953 года, в то гастрольное лето показалось мне наивным и близоруким.

* * *

Привести в какое-то соответствие внутреннюю жизнь с жизнью внешней мне неожиданно помогла американская фотовыставка «Род человеческий». Я попала на неё в Москве, во время отпуска, осенью 1955 года. На выставку стекались толпы москвичей и приезжих. Потребовалось несколько часов, чтобы отстоять «хвост».

То, что из конца очереди казалось чем-то невнятно-однообразным, стало возможно рассмотреть по мере приближения к фотостенду, размещённому непосредственно у входа. Это «что-то» было сфотографированным сверху несметным поголовьем «рода человеческого». Перед тем как войти на выставку, надо было смириться с ужасающим чувством похожести людей друг на друга и попробовать найти в этом что-то утешительное.

Концепция выставки уясняла отношения человека с законами бытия. Государственные и общественные формы не были предметом её интереса. Импульсом её создания было удивление перед самим феноменом Человека.

Первые же фотографии выставки устанавливали миропорядок: ниспосланная людям точка отсчёта – природа! Зачин жизни – любовь. На краю хлебного поля лежит велосипед, дальше, на примятых колосьях, – юноша и девушка. Появление человека на свет. Фотографии детей – белых, чёрных, желтокожих… Их смеющиеся, плачущие, доверчивые, огорчённые лица. Поразило лицо ребёнка лет четырёх, глаза которого были наполнены не просто страхом, а вселенским ужасом. Словно этому незрелому человеческому существу через щель мироздания показали нечто более страшное, чем Смерть. Что-то невыразимо страшное, знакомое, однако, и тебе.

Впечатление от тиража рода человеческого, надо сказать, оспаривалось индивидуальными чертами лиц людей разных национальностей, разностью пола, возраста и тем, как человек обходится с местом обитания и с самим собой. Люди возделывают землю, выпекают хлеб, добывают руду и золото. Переполненные юнцами школы, аудитории институтов. В костёлах, мечетях, православных церквях – обращённые к Господу лица молящихся людей. После трудового дня люди пьют пиво из кружек, вино из бокалов. Беседуют, читают газеты, веселятся на праздниках, свадьбах. Пляшут на улицах. Танцуют на балах. В сумерках на тротуаре большого города нищий-скрипач выпиливает мелодию (точь-в-точь как в Петрограде в двадцатые годы). Желая увидеть другие страны, люди по трапу поднимаются в самолёт. Жизнь! Всюду жизнь!

В конце выставки – человек на смертном одре. Похороны. Рождение, смерть – пределы существования. Но между ними – Время Жизни, наполненное уймой стремлений, потребностей, долгов и обязательств.

Если бы на осмотр выставки не ушла большая половина дня, я бы возвратилась и прошла её ещё и ещё раз. Войдя на неё «человеком в футляре», я вышла заряжённая любопытством к земной жизни, к земному шару и ко всему роду человеческому.

От обуявшей меня при московской встрече ярости по отношению к Борису давно уже не осталось и следа. Он был прав, ссылаясь на «уродства тюремщины». Он защищал себя. Потребности видеть его не было, но, размышляя о ролях, о прочитанных книгах, мысленно я часто к нему обращалась. Значительного и хорошего было всё-таки больше.

Александра Фёдоровна обещала: «Напишу тебе сама, когда смогу». Так она и сделала. По сравнению с прежними её письмами изменилось только одно: «Вы» вместо «ты». В остальном письмо было дружеское. Она писала, что Борис много путешествовал, пытаясь прийти в себя. Женился. Работает. Поступил учиться в художественную школу… Имя жены не называлось, но, разумеется, это была «она», женщина, к которой обращался Борис в письме, оставленном тогда на столе.

После фотовыставки я позвонила Александре Фёдоровне.

– Откуда вы звоните, Томочка?

Узнав, что я в Москве, она сказала, что отменит поездку к друзьям на дачу и будет ждать меня, хотя уже одета и собиралась выходить из дома.

Пополневшая, успокоенная, Александра Фёдоровна приняла меня сердечнее, чем можно было себе представить. Всматривалась:

– Что играете? Кто режиссёр? Какие планы?.. А почему потухшие глаза?

Я тоже расспрашивала её о самочувствии, о том, как она живёт. Спросила:

– Боря счастлив?

– Он спокоен.

Натяжки в ответе я не ощутила. Такое определение было, как видно, сформулировано ею не сейчас, не для меня.

На стене