— О, нет… буэно![23] я даже представитьне могу… Как это выглядело — задирать ноги?

— Сейчас покажу, не смейся… Вот, представь, что этостол… сюда подставляется скамеечка…

Он поднялся, с намерением изобразить наглядным образом, какв детстве в несколько приемов забирался в потайную кухонную ванну, зацепилсякаблуком о подол альковной завесы, поскользнулся на нем, и неловко потянув насебя все театральное великолепие кулис, рухнул навзничь на кровать, раскинувруки.

Открылись декорации — правда, в перевернутом виде.

На стене над ним висело распятие, а по бокам толстеннымивитыми свечами стояли монументальные столбы изголовья королевского ложа.

Сначала Пилар хохотала над его псевдотрагическойнеподвижностью, видимо, ожидая, что он немедленно поднимется и станет,рассыпаясь в извинениях и шутках, вешать занавес… Потом затихла, приблизилась,как-то разом посерьезнев. И он, опрокинутый навзничь, по-прежнему не шевелясь,без улыбки смотрел на нее, раскинув неподвижные объятия.

Никогда в жизни не делал он первого шага, совершенноуверенный, что женщина должна подать знак. В разные моменты жизни и у разныхженщин это были разные знаки: растерянная улыбка, сошедшиеся в гневе, ностранно трепещущие брови, краткая заминка перед категорическим «нет!», наконец,вот такое молчание, которое, впрочем, под этим распятием, тоже могло означатьвсе, что угодно.

Еще мгновение, и он бы поднялся и принялся чинить сорванныйзанавес…

Но она молчала и смотрела на него будто издалека, серьезно очем-то размышляя… И он не мешал ей, и не торопил ее, лежа в доверчивом итерпеливом ожидании, распахнув объятия.

Наконец, глубоко вздохнув, она медленно вытянулагребень-заколку из узла на затылке, раскатав по спине каштановый свиток волос…Расстегнула и цыганским передергиванием плеч совлекла свою черную блузку,переступила через упавшую мулету красной юбчонки… и взметнулась на ложе,склонилась над ним:

— Ты и Он, — прошептала она, — в одной позе…

— Но не в одной ситуации, — отозвался он шепотом,принимая в свои, не пробитые гвоздями, ладони ее точеные колени…

…О, будьте вы благословенны — руки всех кроватных делмастеров на этой планете, знающие секрет изготовления отзывчивых,упруго-безмолвных снарядов любовной страсти, что хранят в себе тайны ритмов иистомной тяжести тел, и колебаний вздохов и выдохов, и замираний, и неутомимойиноходи ахалтекинского скакуна, и вольного аллюра, и бешеного напора последнихмгновений, когда над твоим изголовьем на краткий блаженный миг восходит золотаяарка божественных врат, в райском изнеможении опустошенных чресел…

Возможно, великолепная эта кровать была послана ему внаграду за спартанскую стойкость в годы студенческих лишений, — за все теколченогие топчаны и поющие пружины, и угловатые колдобины прорванных диванов;за надувные матрасы, за песок многочисленных пляжей, за духоту автомобильныхсалонов, за влажную траву загородных прогулок, за каменистые осыпи горныхвылазок; наконец — как приз, — за вечную память о «душевой гробине»,поставленной дядей Сёмой на попа, во дворе их винницкого дома, где тринадцатилетнийЗюня впервые в жизни бился меж Танькиных опытных колен, сосредоточив все усилияна том, чтобы и самому не поскользнуться на деревянной решетке, и Таньку неуронить.

Словом, королевское ложе Пилар было истинной наградой за всеего пожизненные труды, исполненные нежной и проникновенной любви к божеству,носящему имя женщина.

— …А тебе мама является? — спросила она позже,когда лежала в темноте, на огромном мрачном ложе, распластавшись в точности поего телу — словно пересекала ночной океан на небольшом, но надежном плавучемсредстве. Ее подбородок лежал в выемке его шеи, чуть ниже уха… Он обнял ее ивспомнил, что брился еще утром, перед конференцией, и наверняка сейчас егоскулы и шея слишком для нее колючи.

Как всегда в таких случаях, из детского закутка памятивыплыл, тараща глаза, безумный капитан Рахмил. Тот брился, чудовищно кривляясь,натягивая языком щеку, выпячивая губы, растягивая их в гримасе сладострастногоужаса… Стоп! Чье это воспоминание: его или мамино? Она так подробно и такталантливо показывала ему всевозможных людей ее детства, что сейчас, спустя такмного лет, он порою не может расплести их обнявшиеся воспоминания… Да разве этоважно? Никогда в жизни — а он повидал и актеров эксцентричных жанров, иклоунов, и комиков разной степени блистательного уродства, — никогда инигде Захар не видал таких превращений, таких приключений носа, бровей, щек игуб, такой обреченной деформации человеческого лица, подпираемого, выпираемого,распираемого изнутри твердым, как саперная лопатка, языком. Ни в одном мультикене видал штук, какие проделывал со своим распяленным намыленным лицомнесчастный Рахмил, чокнутый Рахмил — китель на голое тело…

Впрочем, иногда он подшивал к кителю воротнички.

— Я, знаешь, часто слышу мамин голос, — хриплопрошептала она в его ухо.

Он промычал, что с ним тоже бывает что-то вроде этого…

Моя сирота…

Когда она поднялась и, силуэтно белея в темноте (ягодицы,как перламутровые дольки чеснока, это надо использовать в какой-нибудь«обнаженке»), — отправилась за клеенчатую занавеску, он приподнялся налокте и окликнул ее.

— Пилар! — проговорил вслед из тьмыалькова. — Ты прекрасна! Слышишь? Ты прекрасна, Пилар!

Ее необычайная гибкость, лютневый строй грациозного торса,маленькие горячие, странно одушевленные грудки, словно в каждой билось посердцу; серьезность и абсолютная доверчивость ее объятий — все это ему было имило, и почему-то грустно.

* * *

Среди ночи они с аппетитом поели вкуснейшую паэлью, потомона с горячностью рассказывала ему разные эзотерические чудеса, в которыебезоговорочно верила.

Он слушал самым серьезным образом, не сводя с нее глаз: вжелтоватом свете маленького настенного бра ее подвижное лицо напоминало обликдочери какого-нибудь индейского вождя. Густые и длинные волосы она досадливоотбрасывала за спину то с правой, то с левой стороны, и тогда обнажалисьпопеременно ее прелестные грудки, словно то одна, то другая, с шаловливымнетерпением ждали своей очереди «показаться в свете».

О, в мире так много сакрального… Отец ее подруги Мари-Карменв молодости учился в католической духовной семинарии. Однажды после ужина онвошел в семинарскую часовню, думая, что там никого нет. И вдруг увидел передалтарем своего товарища по семинарии, который молился на коленях… паря ввоздухе! И отец Мари-Кармен, совершенно потрясенный, бросился бежать оттуда совсех ног! И никогда не заговаривал с этим своим другом о том, что увидел…

Ее донимали голоса и видения; однажды в этой комнате,проснувшись, она обнаружила трех цыган с гитарами, рядком сидевших за столом.