А, знаешь — почему? Потому что прежде здесь много лет стоялцыганский табор… Потом лачуги их разломали, построили нормальные дома… ноцыгане есть цыгане: им никто не указ. Вот их души и возвращаются на былыеместа…

Тут у нее, в этой крошечной келье, сами собой открывалисьдвери, загорались свечи, иногда падало распятие — и это уж самый ужасный знак:жди беды…

— И вот ты видел сам, как вдруг упал этот занавес…

Он не стал ей докладывать, что удачно сорвал занавес всоответствии с собственным стратегическим планом, возникшим в тот момент, когдаон переступил порог ее комнаты и увидел этот потрясающий дворцовый альков.

С одобрением он отметил, что она тоже принадлежит к породе хранителей,кто не дает упасть ни колоску с телеги воспоминаний — и не только своих. Она сдушевной готовностью принимала и несла в себе то, что составляло приметыобыденной жизни близких людей еще до ее рождения, — всё, о чемрассказывали ей покойная мать, бабушка, тетка-монахиня…

— …А когда я была совсем маленькой, то иногда на улицахвидела женщин, которые дали обет.

— Что за обет?

— Ну, неважно… Скажем, кто-то сильно болеет и вдругчудом выздоравливает, а его мать или сестра во время болезни дали обет. И тогдаони всю жизнь потом носят такие фиолетовые рясы, с желтым шнурком вместопояса, — это в честь нашего севильского Христа, из церкви Гран Подер. Егоеще называют El Senor de Sevilla — он тоже стоит, такой согбенный, под тяжестьюкреста, в фиолетовой рясе… Сейчас уже это ушло, конечно. Сейчас многоенезаметно ушло. И многие вещи ушли… например, букаро, глиняные такие кувшины следяной водой. У меня на подоконнике стоит такой, с двумя носиками; утромпосмотришь. Раньше они во всех барах, во всех ларьках с мороженым стояли. Всамую жару поднимаешь букаро над головой, и ловишь ртом тонкую струйку воды… Аеще прежде по улицам ходили точильщики ножей.

— У нас тоже. Кричали надсадными голосами:«Ножи-ножницы точи-и-им!»

— Нет, у нас они играли на каком-то инструменте, вродесвирели… Слышно было издалека…

Да мы просто одариваем друг друга воспоминаниями нашихумерших матерей, подумал он.

Словом, ночная Пилар оказалась полной противоположностьюПилар дневной — энергичной и современной.

Пересказывая ему всякие чудесные и страшные случаи, онаосеняла себя знамением, а стоя на кровати на коленях, подобно святой Инессе,обращала влажный блеск мерцающих белков на невидимое в темноте распятие,воспитательное присутствие которого не помешало им еще дважды вполнеизобретательно проверить устойчивость семейной реликвии.

Уже под утро они заснули (с тобой уютно спать, Кордовин,говорила Ирина, ты и спишь галантно, заботясь об удобстве дамы).

Глупости. Никакие дамы тут ни при чем. Просто с самогорождения и до дня ее смерти он спал вдвоем с мамой на их единственной и общейтахте. А потом уже чуткость его сна — как будто с маминым уходом кто-то раз инавсегда отсек безмятежность глубокого забытья — никогда не позволяла забыть,что рядом кто-то спит…

Вот и на сей раз он очнулся на рассвете — вроде совсем незасыпал.

Пилар лежала на боку, впечатавшись спиной в его грудь иживот, вжалась, как в раковину моллюск, словно хотела в нем укрыться. Мы спим,как два переплетенных близнеца в материнской утробе…

Он прикоснулся губами к ее каштановому затылку. Мускусныйтерпкий запах кожи, смешанный с апельсиновой отдушкой шампуня, излучениеблагословенного женского тепла… Утренняя мама, подтыкающая под бок ему одеяло:«спи, спи, сыночка… спи еще целый-целый час».

Он осторожно выполз из-под слоистых, видимо, тоже ещебабкиных, кружев.

Нет, судя по плотно смеженным векам, по расслабленновытянутой вдоль подушки руке, это другая птица. Эта будет спать до обеда. Врядли посетители госпиталя Тавера дождутся сегодня захватывающего рассказа оДоменикосе Теотокопулосе…

Доменикос, на сегодня ты спасен.

Крадучись, он навестил клеенчатый приют и не стал шуметьдушем — только ополоснул щетину холодной водой.

Сейчас надо одеться и покинуть эту чудесную девушку.Вероятно, навсегда.

Он вспомнил, как ночью, не забываясь ни на минуту, онаиспуганно запирала губами его стоны, и сама, уже сдаваясь на милость волокущейее в сладостную воронку волны, умоляюще рычала: «дядя… тише… дядя!».

Моя сирота…

Наклонившись за одеждой, валявшейся на полу, он краем глазаувидел в углу на столике то, чего не заметил вечером: захлопнутый, ноподключенный к сети ноутбук.

И не вступая более в споры с самим собой, тихо его открыл,вибрируя от нетерпения…Вновь пустые сети.

Он пробежал глазами улов: ничего такого, что могло сейчасзадержать его хотя бы на минуту. (Вот Ирина. Не отпускает долее, чем на день.Этой мы отписываться не станем, лучше расточительно позвоним из Мадрида скакой-нибудь страстной чушью, шекелей на 50.)

И все же давай разберемся: откуда эта уверенность, что затобой наблюдают, следуют по пятам, выжидают удобный момент для нападения? Скаких пор твои на зависть эластичные нервы дают слабину?

Вот и сейчас: какого черта ты дернулся, ведь это тольковиноградные листья в окне, ласковые ладони бурых виноградных листьев шарят постеклу. Уже начало седьмого… Минут через десять можно выйти из дома, пойматьтакси и домчаться до кафе. Интересно, хватит ли у него выдержки и артистизмазаказать там кофе с круассаном и выпить его за столиком, не торопясь, осторожнопридерживая, ласково приваливая ладонью к колену драгоценный трофей…

Он надеялся на благоразумие достопочтенной Пепи. Главное —не потерять лица в случае отказа, не предлагать им большую цену. И такпредложенная сумма подозрительно велика.

Ну, довольно. Пора…

Когда он потянулся выключить ноутбук, в «меню» почтовогоящика замигал конвертик, и на строку выпало письмо. Кровь бросилась ему вголову: это было письмо от Люка — то, которое он заговаривал, высматривал,вытягивал всеми душевными силами из заокеанного далека. И в строчке «subjekt»обжигающей пощечиной стояло одно только слово: «найден»!

Он вскочил — голый, бесконечно уязвимый, застыл, ощупываяладонями пустое пространство перед собой, машинально охлопывая грудь, будто впоисках нужного документа во внутренних карманах; сорвался с места и несколькомгновений метался, как загарпуненный кит, по крошечному закутку, вдольпатрицианского ложа, где под великодушным подслеповатым распятием тихо и крепкоспала Пилар.

Наконец заставил себя остановиться, глубоко вдохнуть… и лишьтогда вернулся к компьютеру и обреченно распахнул экран.

Ошеломительная легкость, с которой картина перешла в егоруки, тоже была изрядным испытанием. Пилар, сирота моя, ты приносишь удачу!