contra по предмету участия Тургенева в предположении некоторых лиц общества, относительно удаления из России Императорской фамилии. Показания относятся не к одному указываемому Тургеневым времени, но к различным эпохам 1820, 1823 и началу 1824 годов, кроме Рылеева, которые не определены. О Торсоне же нет и помину.

Все эти показания Рылеева – будто бы Тургенев разделял мнение других о вывозе за границу Императорской фамилии, и Пестеля – будто бы на вопрос его (в 1820 году) желает ли общество монарха или президента? Тургенев отвечал: Un président sans phrases (президент без дальних толков), – Комиссия сводит в одно следующее заключение: «Остаются только показания двух членов общества – Пестеля и Рылеева (и Никиты Муравьева неопределительно) и то по разным предметам, которые Комиссия почитала опасным в столь важном преступлении признать достаточными к обвинению». Затем, все другие показания по этим двум предметам считает как бы несуществующими. Почему же Тургенев так усиливается опровергнуть эти именно обстоятельства, когда Ревизионная комиссия сама не признает их доказанными и Верховный суд основал свой приговор не на них, а на других соображениях? Вот этот приговор: «Действительного Статского Советника Николая Тургенева за то, что по показанию 24 участников он был деятельным членом тайного общества, участвовал в возрождении, восстановлении, совещаниях и распространении оного привлечением других; равно участвовал в умысле ввести республиканское правление и удалясь за границу, он, по призыву правительства, к оправданию не явился, чем и подтвердил сделанные на него показания».

Другое обвинение Тургенева состоит в том, что доклад Комиссии[89] написан в каком-то шуточном тоне… Шутить и даже издеваться! – Действительно, обвинение было бы важное, но спрашиваем каждого, кто читал доклад Следственной комиссии, такое ли впечатление вынес он из этого чтения, или другое – более томительное, более щемящее сердце?… Один из тогдашних замечательных литераторов подал записку, в которой нападал на донесение Следственной комиссии, говоря, что она слишком сочувственно относится к людям 14-го декабря и представляет их в поэтическом и интересном свете. Да, надо быть слишком раздраженным против человека, чтобы укорять его в том, что он трунит над обвиненным, которого ведут на эшафот.

Тургенев, как бы логически развивая мысль свою и подкрепляя обвинение новыми доводами, – говорит, что и предок Блудова изменой увлек Ярополка к брату, где ожидала его смерть. Думаю, что несколько лет спустя, Тургенев не написал бы этого. Что он был раздражен против Блудова – это ясно. Имел ли он на то какие-либо причины помимо самой Следственной комиссии, нам не известно.

Николай Тургенев был знаком с Блудовым, а брат его, Александр, был связан с ним дружбой, но что мог тут сделать Блудов, когда ни Карамзин, ни Жуковский – друзья Тургенева и конечно более близкие к Государю ничего не могли добиться в его пользу.

Отчего же ни один из участников в событии 14-го декабря (кроме Н. Тургенева) не говорит о неправильности, неправдивости донесения Следственной комиссии, не упоминает даже имени Блудова, – а многие из них издали свои записки за границей, вне всякого участия русской цензуры, и некоторые с явным отпечатком негодования против своих судей? Даже в разборе донесения Следственной комиссии, напечатанном в «Полярной Звезде» и приписываемом Никите Муравьеву или Лунину, хотя и говорят о неполноте следствия, но обстоятельство это относят к затруднениям, встреченным самой комиссией, а не к редакции, которая, кроме того, что было показано ответчиками, не могла ничего прибавить. В записках князя Оболенского[90], между прочим, сказано: «Действия общества и каждого из членов обнародованы в докладе Комиссии и в сентенции Верховного суда. Нельзя отрицать истины, выраженной фактами». Далее, говоря, что члены увлекались более фразами, чем обдуманными намерениями, он прибавляет: «Суд произносил приговор над фактами, а факт был неопровержим». Даже в записках Якушкина, которые далеко не отличаются умеренностью и хладнокровным обсуждением, не упоминается имя Блудова, да едва ли он был им и замечен.

Мы узнали Декабристов уже в то время, когда они, искупивши свои заблуждения тяжелым испытанием, жили на поселении, распространяя добро между окрестными жителями или своими знаниями, особенно в техническом отношении, или теми ограниченными материальными средствами, которые иные из них имели, – уважаемые и пользовавшиеся доверием и свободой; случалось иногда говорить с ними о прошедшем, но никогда имя Блудова не было произносимо ими. Правда, тогда еще не вышла книга Тургенева, и следовательно не было особенного повода говорить о нем; но впоследствии мы не могли ограничиться лишь собственными убеждениями и, ради пояснения истины, обратились к тем немногим из оставшихся в живых, которых мы знали, и просили их высказать свой образ мыслей относительно действий Блудова в Следственной комиссии. Всем известно, что они в настоящее время пользуются полной свободой и гражданственностью в России. Что же оказалось? Блудова они и не заметили в Следственной комиссии. В докладе видели обычный акт, который потерял даже свое юридическое значение за силой сделанных вновь допросов Ревизионной комиссии; изложение его нисколько не поразило их какой-либо особенностью; не знали даже кто собственно писал его. Имя же Блудова они узнали после, и как тесно связанное с делом освобождения крестьян, оно было сопровождаемо всеобщим уважением[91].

Блудов действительно призывался и в Верховный суд, но этому обстоятельству не только нельзя придавать важности, как это делает Тургенев, но даже какого-либо значения, если хладнокровно смотреть на дело. Не имея права голоса и суждения, он призывался собственно для справок, – а в справках не нуждались…

Отчего Тургенев избрал именно Блудова, бесспорно наименее значительного из сотни лиц, участвовавших в Следственной комиссии и Верховном суде, чтобы обрушиться на него одного всей тяжестью своего обвинения, – повторяем, нам неизвестно.

Мы не скроем того обстоятельства, которое говорит в пользу Тургенева: прежде выпуска в свет своей книги, он присылал покойному Блудову выписки до него относящиеся, давая тем возможность опровергнуть их. Но в какой степени лицу официальному возможно входить в сношения, особенно по делу подобного свойства, с осужденным политическим преступником (тогда еще не было всепрощения), живущим за границей? Допустим, наконец, что людям близким Блудову удалось бы, несмотря на убеждения покойного, склонить его написать требуемое опровержение, – принял ли бы его Тургенев в соображение? Пусть Тургенев перечтет свое письмо, которое сопровождало выписки и решит сам, возможно ли было на него отвечать?

Мы распространились об этом деле и вероятно наскучили читателю, для которого оно потеряло и современность и прежнее значение; можем только заметить, что нам также очень тяжело было вспоминать о нем. Каждый легко поймет, что мы далеки от того, чтобы судить действия