величест­во, болезни приходят и уходят. После сорока они оста­ются с нами навсегда...»

Ему было сорок семь.

Вскоре эта резь перешла в острую спазму. И, как всегда в минуты, когда он испытывал волнение, ему за­хотелось чихнуть. Этой слабостью он страдал давно. Еще в детстве, при разговорах с отцом у него такое часто случалось. Это была нервная болезнь. С годами, правда, он научился собой управлять при помощи осо­бой игры мускулов на лице и резких глотательных дви­жений. Слушая вполуха объяснения губернского про­курора, касающиеся стоявшего перед ним высокого че­ловека со вздернутыми плечами, он старательно проде­лал все то, что нужно было проделывать в подобном состоянии. При этом голова его на напрягшейся шее чуть подалась вперед, что, как он знал, могло выра­жать и углубленное внимание.

Государь стоял совсем близко от Евлампия Макси­мовича. Его высокие блестящие сапоги, слегка запы­ленные понизу, твердо располагались на земле и во всем были такие же, как на литографии. Разве шпоры исчезли. Но сейчас, в натуре, Евлампий Максимович

ясно увидел еще и то, что на литографии различить было невозможно—один сапог у государя казался мень­ше другого чуть ли не на вершок. Как у самого Евла'м- пия Максимовича.

От этой пустячной малости вдруг родным и понят­ным открылся ему государь.

Он стоял, окруженный свитой, разными адъютанта­ми и губернскими чиновниками. Но между ним и всеми прочими была тем не менее некоторая пустота, и гра­ниц ее никто не переступал. Пожалуй, сам Евлампий Максимович всех ближе теперь к нему стоял. И потому родилась мысль: «Ведь один он на свете, совсем один!» Все были сами по себе, отдельно, хотя вроде и при го­сударе. Только он, отставной штабс-капитан Мосцепа- нов, арестант, изгой и калека, был с ним, о чем никто не догадывался. Оба они были уязвлены миром. На обоих лежал знак. Оба были не таковы, как все, но не знали о своем родстве. А теперь вот Евлампий Макси­мович узнал и думал о том лишь, сможет ли сам госу­дарь в это проникнуть.

Он поднял глаза и взглянул государю прямо в лицо. Это лицо было ему знакомо не по одной литографии. У ангела, что полтора года назад слетел к нему в пали­садник, такое же в точности было лицо — светлое, с сиянием.

Великое тепло разливалось по телу, расслабляя его, мешая сосредоточить мысли и одеть их в слова. Плечи Евлампия Максимовича, и так вздернутые, поднялись еще пуще, голова задергалась, и он тихо заплакал.

Желание чихнуть прошло, спазма тоже ослабла, и государь посмотрел наконец внимательнее на стоявшего перед ним арестанта. На лице этого опустившегося человека был написан упадок всех сил. Кроме того, он, казалось, плакал. Такая откровенная попытка привлечь к себе сострадание была недостойна дворянина, како­вым, по всей видимости, этот человек являлся, и вызва­ла у государя раздражение.

— Если я вас верно понял, — обратился государь к губернскому прокурору, — этот господин осужден за рассылаемые им ложные ябеды?

— И за многие другие преступления, им самим со­деянные, — доложил Баранов. — Как-то...

Государь остановил его движением руки:

— Известно, что порок никогда не является в оди­ночестве. Но важен изъян, собравший в шайку все про­чие... На кого же были эти ябеды?

— На начальство Нижнетагильских заводов, ваше величество. Однако в последнее время он высказывает подозрения и на все вообще губернское начальство!

— Вот как! И все ложные?

— Истинно так, ваше величество.

— Да он здоров ли?

— По освидетельствовании признан в здравом рас­судке.

Государь собрал губы трубочкой, .задумался. Жало­ба на соседа могла быть ложной от самого начала до конца.

А жалоба на начальство, притом не одно ближай­шее, чье место возможно бы занять самому, должна была иметь под собой хоть малейшее основание. Но жа­лоб он вообще не любил. Согласен был с Аракчеевым, полагавшим, что жалобы на начальственных лиц подта­чивают изнутри государственное устройство. В государ­стве власть должна стоять неколебимо, сверху донизу. Только в этом залог законности и порядка — вынешь одно звено, и вся цепь распадется. Воистину, закон не мог объять всего. На это способен лишь человек, обле­ченный дарующей горизонты властью. Если этим лю­дям, стоявшим сейчас подле него, доверено было управ­лять, им должна быть доверена и свобода оборонять свое звание.

Государь посмотрел на арестанта:

— Какие же чувства водили вашим пером? Месть? Обида? Или жажда ложно истолкованной справедли­вости?

— Истину наименовали ябедой,—сказал арестант,— а ложь облекли одеждою истины...

— Допустим... Но что было вашим побуждением?

— Ангел господень, — оказал арестант.

Государь с улыбкой повернулся к губернатору:

— Я предполагал нечто в этом роде. Каков же при­говор?

— Лишение чинов и ссылка на поселение, ваше ве­личество.

— Приговор отправлен на конфирмацию правитель­ствующего сената, — дополнил Булгаков.

— Что ж, — отвечал государь. — Когда говорит за­кон, монарх умолкает.

— Изволите осмотреть помещение, ваше величест­во? — спросил Баранов.

«Любопытнейший образец,—думал между тем го­сударь. — Смесь кляузника и юродивого... Когда еще изживем мы подобные феномены!»

— Помилуйте, — развел наконец он руками. — Не довольно ли на сегодня!

И, резко поворотившись, пошел к выходу.

Евлампий Максимович не сразу понял, что произо­шло.

Уже нарушилась почтительная тишина, раздались голоса, смех, кто-то обронил шляпу, кто-то зацепил шпа­гой соседа — мундиры и сюртуки сомкнулись за спиной государя, потекли, колеблясь, к воротам. Дрогнули и расслабились в руках караула отяжелевшие ружья. Офицер вытер перчаткой мокрый лоб. А Евлампий Максимович все стоял рядом с безучастным лекарем, не веря свершившемуся на его глазах и надеясь, что государь, отдав какие-то спешные распоряжения, еще вернется. Ведь еще ничего не сказано было между ни­ми. И те слова, которые нужно было произнести, лишь зрели, подступали к горлу. А слова, которые он успел- таки сказать, были мертвые слова, истертые, ветхие, употребленные уже на бумаге, недостойные минуты. А после открывшегося родства не ими должно было го­ворить, иными.

Но государь уже шел к воротам, шел прочь от него, невозвратно уходил — навсегда.

Тогда он бросился вслед, протягивая забытое про­шение.

Перед ним никого не было, дорога была свободна. Солдаты стояли в стороне, чиновники ушли вперед, и ему удалось пробежать до середины двора.

— Государь! — закричал он. — Ваше величество, остановитесь!

Белый плюмаж колыхнулся в воротах и исчез.

Шедший позади всех прапорщик Зимний повернул­ся, схватил Евлампия Максимовича за плечи:

— Дурья твоя голова! Чего раньше-то думал?

Евлампий Максимович рванулся, затрещал сюртук, и один рукав остался у прапорщика. Но уже набежали сзади, навалились, скрутили, и кто-то