Меттерних, не Поццо ди Борго. И охот­но признавался в этом недостатке, полагая причину его в сердечной искренности. У монарха иные имелись воз­можности послужить своему народу. Кто еще из его европейских братьев решился бы на такое путешествие? Дикие горы, ужасные дороги, отсутствие женского об­щества— и все для того, чтобы видели всякие области и классы его о них попечение... А что касается русских дипломатов, то самые способные из них находились, к сожалению, не при парижском дворе или венском, а при его собственном. Один Аракчеев, высокая душа, был не дипломат.

Из тюремного замка поехали в казармы кантони­стов. Оттуда государь, чувствуя сильную резь в желуд­ке и уже утомленный осмотром достопримечательных мест, каковыми в каждом городе были тюрьмы, казар­мы и богадельни, направился в богадельню приказа общественного призрения. Здесь его внимание остано­вил солдат Савельев, помешавшийся на том, будто ему не выдали жалованье за три года. Государь велел удов­летворить претензию этого несчастного.

— Сие ненадолго его успокоит, ваше величество, — рискнул заметить Баранов.

— Что нужды! — отвечал государь. — Пусть хоть не­сколько минут будет доволен.

Эти столь удачно нашедшиеся слова на недолгое время вернули ему хорошее расположение духа. И яви­лась мысль о том, что теперь необходимо выказать в чем-то и строгость. В противном случае не будет того фона, на котором отчетливее выступают благодеяния и вернее западают в память народную.

— Куда же теперь? — оборотился он к губернатору.

— Пожалуйте на гауптвахту, ваше величество, — сказал тот.

И все поехали на гауптвахту.

В этот день, сунув часовому в руку двугривенный, Татьяна Фаддеевна точно убедилась наконец, что Евлам­пий Максимович находится здесь, за забором. Вручить ему письмо часовой отказался, лишь поклон«обещался передать. Татьяна Фаддеевна прошлась вдоль забора, надеясь отыскать между досками какую-нибудь щелоч­ку. Но щелочки не отыскалось. Единообразно заострен­ные тесины стояли одна к другой плотно, как солдаты на плацу, и даже дырки от выпавших сучков были в них замазаны свежей зеленой краской. Какая-то баба пронесла мимо четвертую дружку ведер — видно, пости­рушку затевала, а Татьяна Фаддеевна все ходила вдоль забора, мечтая ненароком хоть голос услышать Евлам­пия Максимовича.

И надо же ему было во все это дело впутаться? Жи­ли бы теперь спокойно, деточку родили. Любили бы ее совместно. А что правда? Так, представление одно. Пар. Ее не возлюбишь, как деточку.

И еще сомнение приходило — может, впрямь он- что согрешил, когда его так караулят? А ей и невдомек.

Тут вдруг верховой прискакал, спешился у ворот, и сразу зашумели за забором, забегали. Офицер на ули­цу выскочил, часового за мундир подергал, опять убе­жал, и другой выскочил. Заорал:

— Как стоишь, сволота!

Вмазал часовому по скуле, ружье у него чуть в сто­рону подвинул и тоже убежал. После еще один солдат перед входом явился — тот, которому она утром двугри­венный дала. Потом зацокали вдалеке многие копыта, народ на площадь полез, и черная борода кучера Ильи вознеслась над площадью, а за ней белый плюмаж ко­лыхнулся.

Татьяна Фаддеевна даже застонала слегка: «Пере­дал, родненький... Передал!»

Грянуло «ура», и все с колясок сошли — сперва генерал, что подле государя сидел, затем сам государь, после все остальные. Часовые взяли «на караул», и ста­ла тишина, а государь между ними прошел, и все сле­дом двинулись. Татьяна Фаддеевна тоже кинулась к воротам и увидела: стоят на дворе у тополя три чело­века. Правый чуть скособочившись стоял, руку отста­вив, будто на невидимую трость опирался. И жалост­ливо так стоял—не приведи господи! А лицо у него было счастливое, подбородок задран, словно он на тройке во всю прыть мчался, и ветер ему волосы раз­дувал.

XLII

А Евлампий Максимович не увидел Татьяну Фадде­евну. Он в эту минуту ничего не видел, да и не хотел ничего видеть, кроме того единственного человека, кото­рый чуть подпрыгивающей походкой быстро шел от ворот, поблескивая лаковыми сапогами. У него было белое, будто натертое мукой или мраморное, лицо, твер­дый маленький рот и глаза, обещавшие великую истину.

Он шел прямо к Евлампию Максимовичу — грудь в грудь, глаза в глаза. Евлампий Максимович хотел уже

броситься ему навстречу, пасть на колена, каIк мечта­лось, и протянуть прошение. Уже эта мысль передалась в члены. Уже по верной воинской привычке левая нога дрогнула перед тем, как шагнуть вперед. Но в послед­нее мгновение он все же удержал ее на месте, не желая самовольно нарушить тот порядок, который самим го­сударем и был установлен.

Государь шел по двору.

Земля была суха—второй день распогодило, воз­дух ядрен и прозрачен. Тополь в углу двора шелестел золотыми листьями. Свежий ветер от Камы раздувал плюмаж императорской треуголки. Внимая шедшему рядам Баранову, государь отвернул голову набок, от­чего перед Евлампием Максимовичем отчетливо обри­совался величавый профиль. Казалось, этот профиль должны были украшать мирт, лавр и олива.

Возле крыльца государь остановился, выслушал ра­порт и поздоровался с караулом. Дружное приветствие, от которого галки взлетели с соседних крыш, было ему ответом. Евлампий Максимович радостно присоединил свой голос к воинскому хору, чего по счастью никто, кроме прапорщика Зимнего, не заметил.

Затем государь подошел к прапорщику и стал слу­шать объяснения губернского прокурора. Не дослушав, спросил:

— А что тот чиновник?

— |Поправляется, ваше величество.

— Не скрою от вашего величества, — вмешался гу­бернатор,— шалун... Да ведь и мы шалуны были!

Государь кивнул:

— Верните ему шпагу.

— Шпагу, шпагу прапорщику!—пронесся ропот.

Прибежал офицер со шпагой в портупее, подал го­сударю. Тот вытащил клинок, протянул вместе с порту­пеей и ножнами прапорщику. Все замерли. А прапор­щик с аффектацией припал к лезвию, потом отступил шаг назад, отсалютовал и бросил шпагу в ножны. Госу­дарь улыбнулся:

— В гвардию хочешь?

— Куда пошлете, ваше величество... Хотя бы и на Камчатку!

— Запишите фамилию, — через плечо бросил адъю­танту государь и переступил влево, остановившись на­против осинского лекаря.

Баранов вполголоса объяснил суть его преступле­ния.

— Гнусный развратник!—сказал государь и еще переступил влево.

У Евлампия Максимовича душа будто привстала на цыпочки. Однако он невольно проследил, опустив го­лову, последнее движение государя и увидел при этом такое, что его разом одела глухота — как целая бата­рея под ухом выпалила.

Баранов начал говорить что-то, указывая на него пальцем, который досягал временами почти до самой груди. Булгаков тоже несколько слов вставил. Но Ев­лампий Максимович ничего не слышал, что они гово­рили.

Уже стоя перед первым арестантом, государь вновь ощутил резь в желудке. И пожалел, что не выпил ут­ром желудочную микстуру. Вспомнились слова, сказан­ные как-то Тарасовым: «До сорока лет, ваше