– Стой! – завизжал Федор Павлович в апофеозе восторга, – такдвух-то таких, что горы могут сдвигать, ты все-таки полагаешь, что есть они?Иван, заруби черту, запиши: весь русский человек тут сказался!

– Вы совершенно верно заметили, что это народная в веречерта, – с одобрительною улыбкой согласился Иван Федорович.

– Соглашаешься! Значит, так, коли уж ты соглашаешься!Алешка, ведь правда? Ведь совершенно русская вера такая?

– Нет, у Смердякова совсем не русская вера, – серьезно итвердо проговорил Алеша.

– Я не про веру его, я про эту черту, про этих двухпустынников, про эту одну только черточку: ведь это же по-русски, по-русски?

– Да, черта эта совсем русская, – улыбнулся Алеша.

– Червонца стоит твое слово, ослица, и пришлю тебе егосегодня же, но в остальном ты все-таки врешь, врешь и врешь; знай, дурак, чтоздесь мы все от легкомыслия лишь не веруем, потому что нам некогда: во-первых,дела одолели, а во-вторых, времени Бог мало дал, всего во дню определил толькодвадцать четыре часа, так что некогда и выспаться, не только покаяться. А ты-тотам пред мучителями отрекся, когда больше не о чем и думать-то было тебе как овере и когда именно надо было веру свою показать! Так ведь это, брат,составляет, я думаю?

– Составляет-то оно составляет, но рассудите сами, ГригорийВасильевич, что ведь тем более и облегчает, что составляет. Ведь коли бы ятогда веровал в самую во истину, как веровать надлежит, то тогда действительнобыло бы грешно, если бы муки за свою веру не принял и в поганую Магометову веруперешел. Но ведь до мук и не дошло бы тогда-с, потому стоило бы мне в тот жемиг сказать сей горе: двинься и подави мучителя, то она бы двинулась и в тот жемиг его придавила, как таракана, и пошел бы я как ни в чем не бывало прочь,воспевая и славя Бога. А коли я именно в тот же самый момент это все ииспробовал и нарочно уже кричал сей горе: подави сих мучителей, – а та недавила, то как же, скажите, я бы в то время не усомнился, да еще в такойстрашный час смертного великого страха? И без того уж знаю, что царствиянебесного в полноте не достигну (ибо не двинулась же по слову моему гора,значит, не очень-то вере моей там верят, и не очень уж большая награда меня натом свете ждет), для чего же я еще сверх того и безо всякой уже пользы кожу ссебя дам содрать? Ибо если бы даже кожу мою уже до половины содрали со спины,то и тогда по слову моему или крику не двинулась бы сия гора. Да в этакуюминуту не только что сумление может найти, но даже от страха и самого рассудкарешиться можно, так что и рассуждать-то будет совсем невозможно. А, стало быть,чем я тут выйду особенно виноват, если, не видя ни там, ни тут своей выгоды, нинаграды, хоть кожу-то по крайней мере свою сберегу? А потому, на милостьГосподню весьма уповая, питаюсь надеждой, что и совсем прощен буду-с…

Спор кончился, но странное дело, столь развеселившийся ФедорПавлович под конец вдруг нахмурился. Нахмурился и хлопнул коньячку, и это ужебыла совсем лишняя рюмка.

– А убирайтесь вы, иезуиты, вон, – крикнул он на слуг. –Пошел, Смердяков. Сегодня обещанный червонец пришлю, а ты пошел. Не плачь,Григорий, ступай к Марфе, она утешит, спать уложит. Не дают, канальи, послеобеда в тишине посидеть, – досадливо отрезал он вдруг, когда тотчас же поприказу его удалились слуги. – Смердяков за обедом теперь каждый раз сюдалезет, это ты ему столь любопытен, чем ты его так заласкал? – прибавил он ИвануФедоровичу.

– Ровно ничем, – ответил тот, – уважать меня вздумал; этолакей и хам. Передовое мясо, впрочем, когда срок наступит.

– Передовое?

– Будут другие и получше, но будут и такие. Сперва будуттакие, а за ними получше.

– А когда срок наступит?

– Загорится ракета, да и не догорит, может быть. Народ этихбульонщиков пока не очень-то любит слушать.

– То-то, брат, вот этакая валаамова ослица думает, думает,да и черт знает про себя там до чего додумается.

– Мыслей накопит, – усмехнулся Иван.

– Видишь, я вот знаю, что он и меня терпеть не может, равнокак и всех, и тебя точно так же, хотя тебе и кажется, что он тебя «уважатьвздумал». Алешку подавно, Алешку он презирает. Да не украдет он, вот что, несплетник он, молчит, из дому сору не вынесет, кулебяки славно печет, да к томуже ко всему и черт с ним, по правде-то, так стоит ли об нем говорить?

– Конечно, не стоит.

– А что до того, что он там про себя надумает, то русскогомужика, вообще говоря, надо пороть. Я это всегда утверждал. Мужик наш мошенник,его жалеть не стоит, и хорошо еще, что дерут его иной раз и теперь. Русскаяземля крепка березой. Истребят леса – пропадет земля русская. Я за умных людейстою. Мужиков мы драть перестали с большого ума, а те сами себя поротьпродолжают. И хорошо делают. В ту же меру мерится, в ту же и возмерится, иликак это там… Одним словом, возмерится. А Россия свинство. Друг мой, если бы тызнал, как я ненавижу Россию… то есть не Россию, а все эти пороки… а пожалуй чтои Россию. Tout cela c’est de la cochonnerie.[11] Знаешь, что люблю? Я люблюостроумие.

– Вы опять рюмку выпили. Довольно бы вам.

– Подожди, я еще одну и еще одну, а там и покончу. Нет,постой, ты меня перебил. В Мокром я проездом спрашиваю старика, а он мне: «Мыоченно, говорит, любим пуще всего девок по приговору пороть и пороть даем всепарням. После эту же, которую ноне порол, завтра парень в невесты берет, такчто оно самим девкам, говорит, у нас повадно». Каковы маркизы де Сады, а? А какхочешь, оно остроумно. Съездить бы и нам поглядеть, а? Алешка, ты покраснел? Нестыдись, детка. Жаль, что давеча я у игумена за обед не сел да монахам проМокрых девок не рассказал. Алешка, не сердись, что я твоего игумена давечаразобидел. Меня, брат, зло берет. Ведь коли Бог есть, существует, – ну,конечно, я тогда виноват и отвечу, а коли нет его вовсе-то, так ли их еще надо,твоих отцов-то? Ведь с них мало тогда головы срезать, потому что они развитиезадерживают. Веришь ты, Иван, что это меня в моих чувствах терзает. Нет, ты неверишь, потому я вижу по твоим глазам. Ты веришь людям, что я всего только шут.Алеша, веришь, что я не всего только шут?

– Верю, что не всего только шут.

– И верю, что веришь и искренно говоришь. Искренно смотришьи искренно говоришь. А Иван нет. Иван высокомерен… А все-таки я бы с твоиммонастырьком покончил. Взять бы всю эту мистику да разом по всей русской землеи упразднить, чтоб окончательно всех дураков обрезонить. А серебра-то, золотасколько бы на монетный двор поступило!

– Да зачем упразднять? – сказал Иван.

– А чтоб истина скорей воссияла, вот зачем.