При мысли о Лукасе внутри снова проснулась тревога. Что же с ним произошло? И почему я переживаю за оборотня так, будто он мне родной? И главное, умом понимаю, что все с ним будет хорошо, а сердце ноет. И хочется подняться наверх и узнать, как он себя чувствует. Убедиться, что с ним все в порядке. Посмотреть в горящие золотистым светом глаза. Глупо. Ну, погляжу я в них, а дальше-то что?

Я покачала головой и отложила стопку, отделив от нее последний листок. Не нужно никуда подниматься. И узнавать ничего не нужно. Лукас сам по себе, а я — сама по себе. И нечего тут ерундой страдать.

Я попыталась выкинуть из головы мысли о Хольме, и взялась за остальные бумаги. В них было то же самое: имена, черточки, крестики. Я просмотрела все, каждый листок, каждую загогулину. Но больше ничего знакомого найти не удалось.

Закрыв секретер, взяла со стола книгу про Дартштейн и вложила в нее листок с именем Хольма. А потом отыскала место, на котором остановилась в прошлый раз, и погрузилась в чтение.

***

Он то просыпался, то снова впадал в странное забытье, в котором обнимал тонкую талию прижавшейся к нему девушки, целовал сочные губы, гладил упоительно нежную кожу и ощущал себя так, словно наконец-то обрел дом.

«У меня уже есть дом, — мелькнула в полусне разумная мысль. — Нет только женщины, которую хотелось бы ввести в него хозяйкой».

А спелые губы пахли лесными ягодами, опаивали сладким дурманом, обещали блаженство, и он тянулся к ним, подминая под себя юное тело, запоминая каждый изгиб, каждую складочку, каждую родинку. И тонул… Тонул в одуряющем аромате резеды, которым благоухала девушка, и погружался в него все глубже. Нет, он попытался вспомнить ее имя. Оно крутилось в голове, просилось на язык, но медовый яд поцелуев туманил разум, и он сдался. Какая разница, как зовут красавицу? Она с ним. Она его. Только его. И он никому ее не отдаст. Будет защищать до последней капли крови, до смерти, до самой тропы предков.

«Ты мой» — слышался ему тихий шепот, и он согласно рычал, прикусывая нежную кожу.

«Твой, — отзывалось внутри. — Весь твой».

***

Ночь давно опустилась на притихший особняк, а я лежала на огромной кровати в комнате тетушки, и смотрела на вышитые розы старомодного балдахина.

Большие напольные часы тихо отсчитывали убегающие минуты, в камине уютно потрескивали дрова, за окнами шел снег, и мне снова начинало казаться, что я уже очень давно живу в этом странном доме, в окружении бесчисленных старых вещей и запуганных слуг. Перед глазами мелькали смутные картины. Темная гостиная, сидящая в кресле леди Бернстоф, Изабелла, застывшая с ровной спиной на диване, и больше похожая на бездушную фарфоровую куклу, чем на живую девушку. Тут же, на скамеечке у ног леди Летиции, устроилась какая-то толстуха в темном платье с книгой в руках. «Читай, Эйди, — голос леди Летиции звучит строго и высокомерно. — С пятой главы». И толстуха начинает читать, но я не понимаю ни слова. Видение смазывается, уплывает, ему на смену приходит другое. Спальня Изабеллы, моя предшественница, стоящая у окна, слезы, текущие по ее щекам, губы, шепчущие неразборчивые слова, плотно сжатая в кулаке деревянная фигурка. «Я больше не могу! Я схожу с ума… — разобрала я отчаянный шепот. — Мамочка, я так их боюсь! Забери меня отсюда!»

— Белла! — позвала я, потянувшись рукой к колеблющемуся образу, но тот мгновенно растаял, оставив в душе неясное сожаление и боль.

Я обвела комнату взглядом. В тусклом свете свечи она выглядела немного мрачноватой, но по-своему красивой. Тяжелые, затканные цветами шторы, темный ковер на полу, большой шкаф, тусклая позолота резных картинных рам и небольшой туалетный столик. Висящее над ним овальное зеркало отражало столбик кровати и часть балдахина, а тяжелый канделябр, стоящий на вытянутой столешнице, напоминал диковинную бронзовую птицу. В какой-то момент мне даже показалось, что я вижу оперение на мощных крыльях, но уже в следующую секунду все исчезло, заставив меня усомниться в собственной вменяемости. Это ведь не совсем нормально, видеть то, чего нет? Хотя, с другой стороны, попасть в другой мир и в другое тело тоже не совсем нормально. Но я ведь попала? Или мне все только кажется, а на самом деле я лежу в какой-то больнице, и Славик регулярно проведывает мое безжизненное тело?

«Глупости. Ты здесь, в Дартштейне, и ты не сумасшедшая, — твердо заявила самой себе. — Просто это очень странный дом, в котором все не то, чем кажется».

Я закрыла глаза и попыталась успокоиться и уснуть, но сон не шел. В голове бродили самые разные мысли, и я раз за разом прокручивала то разговор с Давенпортом, то язвительные слова Лукаса, то недавние видения, то рассказ Розы о призраке и о детстве Беллы. Последнее интересовало меня больше всего. Что же случилось в доме Бернстофов? Почему маленькая Изабелла перестала разговаривать и улыбаться? Может, ее так напугал пожар? Или она что-то видела? Смерть родителей, например. А волк? Что, если ее нежелание говорить как-то связано с волками? Возможно, она столкнулась с ними во время пожара, или сразу после него, и в ее голове эти два события переплелись воедино?

Я долго не могла уснуть, так и эдак прикидывая самые разные версии, но усталость все-таки взяла свое, и я, наконец, отключилась. А во сне оказалась в горящем доме, среди пылающей мебели и падающих балок. Жар огня казался таким настоящим, что ощущался кожей, а волосы трещали от летящих со всех сторон искр.

Я прикрыла голову руками, пытаясь сообразить, куда бежать, но пламя гудело вокруг так сильно, что вызывало панику и путало мысли.

— Белла!

Истошный женский крик раздался откуда-то справа, и ударил в самое сердце. В нем было столько отчаяния, что у меня внутри все заныло от боли.

— Беги, Белла! Спрячься в нашем с тобой месте! Скорее, доченька!

Чьи-то руки толкнули меня в узкий проход между книжными шкафами, и те медленно сдвинулись, отрезая от меня пылающую комнату и встревоженное женское лицо с огромными темными глазами. В них отражались всполохи огня и безнадежное отчаяние.

— Мама! Мамочка!

Я рванулась к уменьшающейся с каждой секундой щели.

— Прощай, моя девочка! Пусть сохранит тебя Единый! — слетел с потрескавшихся губ женщины тихий, но такой отчаянный шепот. — Беги! Беги, Белла! Ну же, давай, доченька!

Шкафы дернулись и сомкнулись, я еще пару минут пыталась их открыть, а потом развернулась и побежала прочь, по длинному темному коридору. Вот только я была не я, а маленькая девочка в длинной ночной рубашке и с фарфоровой куклой в руках.

Испуганное бледное личико, на котором блестели влажные дорожки от слез, перемазанный сажей подол — я видела все отчетливо, как наяву. А душа тоскливо ныла, отзываясь на чужую боль. «Беги, Белла, беги…» — звучало внутри, и я бежала. Все быстрее и быстрее, к виднеющемуся впереди просвету. Правда, узнать, что там, не успела. Меня выдернуло из сна, и я резко открыла глаза, с трудом пытаясь отдышаться. Сердце колотилось, как сумасшедшее, щеки были влажными от слез, а перед глазами так и стояло встревоженное женское лицо. Судя по всему, я видела Пенелопу Бернстоф, маму Изабеллы. Но почему она не пошла вместе с дочерью? Зачем осталась в горящем доме?