Котька, как в детстве, широко улыбается и трясёт бритой головой. Неприкрытая волосами шея кажется несуразно длинной и хрупкой. Девочка моя… Маленькая, глупенькая девочка. Как же я люблю её! Просто на разрыв.

— Папа тоже хочет побриться.

Округляю глаза и оборачиваюсь.

— Правда? Тогда… Полагаю, и я должна поучаствовать в этой акции.

Бриться не хочется. Даже из солидарности. В конце концов, я работаю в том бизнесе, где внешность имеет значение. И вид меня, бритой, может здорово смутить консервативных заказчиков, хотя такие у нас в меньшинстве.

— О, нет! — заорали все в один голос.

— Чего? — удивилась я такому единодушию.

— Ни за что. Кто-то в семье должен остаться… волосатым, — объяснил Мир, и все весело рассмеялись, разбавляя хохотом сгустившееся было напряжение.

В жизни каждого человека существуют некоторые знаковые этапы, после которых всё и навсегда меняется: встреча с любимым человеком, рождение детей, взлёт и крах бизнеса, болезни и смерти. Жизнь, текущая по накатанной, спотыкается в таких вот судьбоносных точках, и, резво меняя вектор, продолжает свой стремительный бег. Для меня последней точкой становится Котькина болезнь, и вот теперь — намек на её выздоровление. После стольких дней непрекращающегося кошмара такие новости ложатся на душу целительным бальзамом. Трудно не поддаться эйфории, которая пузырится в груди и щекочет горло. Мне приходится постоянно себя одёргивать, лишний раз напоминая о том, что радость фальстартом чревата своими последствиями. Это что-то в крови, в наших генах, — страх о том, что за всё хорошее рано или поздно придётся платить.

На сковороде весело шипят оладушки. Я пеку их, пританцовывая, и искоса наблюдаю за сидящей на стуле Котькой, которая, задумчиво пожёвывая карандаш, слегка качает головой в такт льющемуся из колонки треку.

— Нет. Мне не нравится…

— Что не нравится, Коть?

— Эта аранжировка. Нужно что-то новое. Модное. А папа…

— Устарел? — раздвигаю губы в весёлой улыбке.

— Да нет. Просто вцепился в этого Кирилла, как клещ. Да, он классный саунд-продюсер, но когда один человек работает со всеми артистами лейбла, мы становимся слишком похожими друг на друга.

— Найди другого саунд-продюсера.

— Ты шутишь?

— Почему сразу шучу?

— Папа расстроится, — хмурится Котька. — Он считает, что разбирается в текущей ситуации лучше меня. Но знаешь, — Котька понижает голос и пугливо оглядывается, будто опасаясь, что отец, которого здесь даже нет, её услышит, — именно твоя рекламная стратегия позволяет мне оставаться в музыкальном топе.

— Надо будет вспомнить тебе эти слова, когда наступит время выставлять счёт.

— Мама! — хохочет Котька. Вскакивает со стула и, подлетев ко мне, обнимает за талию и начинает кружить по комнате. Я шутливо отбиваюсь от её загребущих рук, опасаясь, как бы не сгорели оладьи. Котька смеётся пуще прежнего, резко дергается и… медленно начинает заваливаться вбок.

— Эй, ты чего? — сиплю я, не иначе как чудом успев её подхватить в падении. — Тебе плохо?

Котька некоторое время молчит, будто прислушиваясь к себе, затем неуверенно отвечает:

— Нет. Просто голова закружилась. Ничего серьёзного.

— Точно?

— Угу.

Воздух наполняется запахом подгоревшего теста. Бегу к плите. Сметаю со сковороды оладьи на бумажную салфетку, чтобы избавиться от лишнего жира.

— Наверное, от голода. Иди поешь. А Мир с Олегом? Не проголодались, что ли? — на нервах я всегда тараторю больше обычного.

Котька медленно идёт за стол. Тот уже накрыт к завтраку. Я раскладываю оладьи по тарелкам, украшаю свежими ягодами, достаю початую банку сметаны из холодильника — не пропадать же добру.

— Мир! Олег…

— Я здесь! Что у вас сгорело? — морщит нос Мирон, заглядывая в кухню.

— Садись за стол. А Олег где?

— Он опять с кем-то ругается по телефону.

— Коть, ты не знаешь, что там у него не ладится?

Котька поднимает на меня взгляд. Недоумённо моргает, будто я заговорила с ней на каком-то незнакомом ей языке.

— С отцом, наверное, собачится.

Да уж. Сложные у них отношения. С опаской кошусь на дверь, из-за которой и впрямь до нас доносятся разговоры на повышенных тонах.

— Ешь, а то остынет, — пододвигаю тарелку к дочке. Та кивает, макает оладью в сметану, отправляет в рот, меняется в лице… и в ту же секунду её тошнит.

— Господи! — вскакиваю я.

— Мам… — пугается Мир.

— Всё хорошо, — отрезаю я незаслуженно резко. — Принеси из кладовой тряпку и набери в ведро воды. Котя, Котечка, маленькая, где-то болит, да? Мутит? Ты, может, что-то несвежее съела?

— Нет. Дай я сама здесь… приберусь.

— Не надо, я же вижу, как тебе нехорошо. Просто посиди. Здесь дел на пару минут.

Я быстро стираю со стола желчь. В комнату заглядывает зять. Он слишком зол, поэтому не сразу понимает, что что-то не так.

— Котьку вырвало.

— Об этом правда нужно всем сообщать?! — злится та.

— Конечно! Ты же знаешь, что нам нужно внимательно следить за твоим здоровьем.

— Это просто отравление.

— Может быть. Но нам лучше об этом рассказать Денису Николаевичу, как считаешь?

— Я считаю, что ты раздуваешь из мухи слона. — Котька хмурится и зло вырубает колонку. — И вообще, раз моё лечение в прошлом, мы, наверное, можем вернуться домой.

Ну и что это означает? Уж не думает ли она, что я стану её удерживать? Столько вызова в голосе! Надо же… А ведь по факту они сами напросились ко мне пожить, когда прижало.

— Как хочешь, Коть. Если нужно помочь со сборами — обращайся.

— А ты чего молчишь, Олеж?

— Мне сейчас только очередного переезда не хватало.

— Ну, вот! У тебя опять одна работа на уме.

— Я просто не понимаю, куда спешить. Мы до конца даже не уверены, что у тебя ремиссия.

— Я уверена!

— Не сомневаюсь, что ты хочешь так думать, но лучше ещё всё сто раз перепроверить.

— Почему у меня такое чувство, что ты всё время меня хоронишь?

— Господи, какой бред. Я отказываюсь это слушать. — Олег держится из последних сил, но выходит это у него весьма условно.

— Так не слушай! Давай! Убегай. Может, помочь тебе собрать манатки? Думаешь, я не знаю, что ты планируешь меня бросить?

— Катя, немедленно перестань! — вмешиваюсь, хотя давала себе зарок никогда этого не делать.