Побуждаемая самолюбием, в душе шевельнуласьотвага. Теперь нужно было ее бережно, как трепещущий на ветру огонек,распалить, не дать угаснуть.

– Ну-те-с, ну-те-с, – протянул Бердичевский,ускоряя шаг.

Перед криво заколоченной дверью все жеостановился и мелко, чтоб сзади не было видно, перекрестился. Раздеватьсядогола, конечно, нелепость, решил Матвей Бенционович. Все равно формулу изсредневекового трактата он толком не помнил. Ну да ничего, как-нибудь обойдетсяи без формулы. Дотронуться до нацарапанного на стекле креста и сказать что-то такоепро уговор архангела Гавриила с Лукавым. Иди сюда, дух святой, – так, кажется.А если начнутся неприятности, нужно поскорей крикнуть по-латыни, что веруешь вГоспода, и всё отличным образом устроится.

Ерничанье прибавило следователю храбрости. Онвзялся за край двери, напрягся что было сил и потянул на себя.

Можно было, оказывается, и не напрягаться –створка подалась легко.

Ступая по скрипучему полу, Матвей Бенционовичпопытался определить, где окно. Замер в нерешительности, но в это время месяц,на короткое время спрятавшийся за тучку, снова озарил небосвод, и слевавысветился серебристый квадрат.

Следователь повернул шею, подавился судорожнымвскриком.

Там кто-то стоял!

Недвижный, черный, в остроконечном куколе!

Нет, нет, нет, – замотал головой Бердичевский,чтобы отогнать видение. Словно не выдержав тряски, голова вдруг взорваласьневыносимой болью, пронзившей и череп, и самое мозг.

Потрясенное сознание покинуло МатвеяБенционовича, он больше ничего не видел и не слышал.

Потом, неизвестно через сколько времени,чувства вернулись к несчастному следователю, однако не все – зрениевозвращаться так и не пожелало. Глаза Бердичевского были открыты, но ничего невидели.

Он прислушался. Услышал частый-частый стуксобственного сердца, даже хлопанье ресниц – вот какая стояла тишина. Втянулносом запах пыли и стружек. Болела голова, затекло тело – значит, жив.

Но где он? В избушке?

Нет. Там было темно, но не так, не абсолютнотемно – будто в гробу.

Матвей Бенционович хотел приподняться –ударился лбом. Пошевелил руками – локтям было не раздвинуться. Согнул колени –тоже уперлись в твердое.

Тут товарищ прокурора понял, что он и в самомделе лежит в заколоченном гробу, и закричал.

Сначала не очень громко, как бы еще не утративнадежды:

– А-а! А-а-а! Потом во все легкие:

– А-а-а-а!!!!

Выкрикнув весь воздух, захлебнулся рыданием.Мозг, приученный к логическому мышлению, воспользовался краткой передышкой ираскрыл Бердичевскому одну загадку – увы, слишком поздно. Так вот почемуЛагранж стрелялся левой рукой, снизу вверх! Иначе ему в гробу револьвер было невывернуть. Кое-как вытянул свой длинноствольный “смит-вессон”, пристроил ксердцу, да и выпалил.

О, какая лютая зависть к покойномуполицмейстеру охватила Матвея Бенционовича! Каким облегчением, какимневероятным счастьем было бы иметь под рукой револьвер! Одно нажатие спуска, икошмару конец, во веки веков.

Глотая слезы, Бердичевский бормотал: “Маша,Машенька, прости… Я снова тебя предал, и еще хуже, чем там, на дороге! Я бросаютебя, бросаю одну…”

А мозг продолжал свою работу, теперь уженикому не нужную.

Вот и с Ленточкиным понятно. То-то он послегроба никаких крыш и стен не выносит – вообще никакого стеснения для тела.

Рыдания оборвались сами собой – этоБердичевский дошел до следующего открытия.

Но Ленточкин каким-то образом из гробавыбрался! Пусть сумасшедший, но живой! Значит, надежда есть!

Молитва! Как можно было забыть про молитву!

Однако латынь, казалось, твердо вызубренная загоды учебы в гимназии и университете, от ужаса вся стерлась из памятипогибающего Матвея Бенционовича. Он даже не мог вспомнить, как по-латыни“Господи”!

И духовный сын владыки Митрофания заоралпо-русски:

– Верую, Господи, верую!!!

Забился в деревянном ящике, уперся в крышкулбом, руками, коленями – и свершилось чудо. Верхняя часть гроба с трескомотлетела в сторону, Бердичевский сел, хватая ртом воздух, огляделся посторонам.

Увидел все ту же избушку, после кромешной тьмыпоказавшуюся необычайно светлой, разглядел в углу и печку, и даже ухват. И окнобыло на месте, только страшный силуэт из него исчез.

Приговаривая “Верую, Господи, верую”,Бердичевский перелез через бортик, грохнулся на пол – оказалось, что гроб стоялна столе.

Не обращая внимания на боль во всем теле,задвигал локтями и коленями, проворно пополз к двери. Перевалился через порог,вскочил, захромал к речке.

– Лев! Николаевич! На помощь! Спасите! –хрипло вопил товарищ прокурора, боясь оглянуться – что, если сзади несется надземлей черный, в остром колпаке? – Помогите! Я сейчас упаду!

Вот и мостик, вот и ограда. Лев Николаевичобещал ждать здесь.

Бердичевский метнулся вправо, влево – никого.

Этого просто не могло быть! Не такой человекЛев Николаевич, чтобы взять и уйти!

– Где вы? – простонал Матвей Бенционович. –Мне плохо, мне страшно!

Когда от стены часовни бесшумно отделиласьтемная фигура, измученный следователь взвизгнул, вообразив, что кошмарныйпреследователь обогнал его и поджидает спереди.

Но нет, судя по контуру, это был ЛевНиколаевич. Всхлипывая, Бердичевский бросился к нему.

– Слава… Слава Богу! Верую, Господи, верую!Что же вы не отзывались? Я уж думал…

Он приблизился к своему соратнику изабормотал:

– Я… Я не знаю, что это было, но это былоужасно… Кажется, я схожу с ума! Лев Николаевич, милый, что же это? Что со мной?

Здесь молчавший повернул лицо к лунному свету,и Бердичевский растерянно умолк.

В облике Льва Николаевича произошла страннаяметаморфоза. Сохранив все свои черты, это лицо неуловимо, но в то же времясовершенно явственно переменилось.

Взгляд из мягкого, ласкового, стал сверкающими грозным, губы кривились в жестокой насмешке, плечи распрямились, лобпересекла резкая, как след кинжала, морщина.