Последние годы Альбина Викторовна стала плохо видеть, хотя из упрямства отказывалась от предложения внуков купить ей очки. Она не поняла сразу, что такое полощет река, натужно силясь оторвать от берега и утащить под мост, и почему так волнуется собачонка. Мне её стало на минуту жаль — зрелище не для слабонервных, и выдержит ли старое сердце такое потрясение? Но, тут же вспомнив, что она давала показания в суде и вполне сносно себя при этом чувствовала, успокоился. Не знаю, зачем-то надо было мне знать все подробности этого дела — иначе меня бы сюда не занесло. Хотя не отрицаю вариант, что воспоминания просто встряхнули, разбудили дремлющие способности — мои собственные. Хотя, если бы можно было свалить на провидение, мне бы было легче…

Старушка между тем спустилась с моста и прищурилась, стараясь рассмотреть, что же лежит в воде. Альбине Викторовне было почти восемьдесят лет, прожитые годы и постоянные боли в пояснице приучили её не делать резких движений, поэтому, осторожно цепляясь за ветки прибрежного кустарника, чтобы, не дай бог, не оступиться, пенсионерка подошла к самой кромке воды, стараясь не поскользнуться на мокром бережку.

— О, боже мой! — Старушка перекрестилась, разглядев, чем же на самом деле является белое пятно. Она замерла и прошептала: — Покойник!

Покойник лежал лицом вниз, и Альбина Викторовна спокойно смотрела на труп, она проработала много лет медсестрой, и вид мёртвого тела её не смутил. Она даже не сразу осознала, что сейчас стоит не в больнице, возле дверей морга, а на берегу реки, в двух шагах от своего дома. Когда это дошло до неё, то сердце старой женщины заколотилось, будто хотело выскочить из груди. Истово крестясь, она попятилась, вдруг подумав о том, что это зрелище до конца её дней будет стоять перед глазами. Она протянула руку к воротнику, расстегнула верхнюю пуговицу и ослабила туго завязанный на шее шарф. На лбу выступили крупные капли горячего пота. А руки, напротив, стали стылыми, как мелкие льдинки, которые жались к покойнику, словно знали, что им тоже придётся умереть, как только пригреет солнышко. Альбина Викторовна провела ладонью по лбу — вроде бы стало легче.

Неизвестно, сколько времени простояла бы она на берегу, если бы не Люська. Обидевшись, что хозяйка не обращает на неё внимания, болонка громко тявкнула. Альбина Викторовна вздрогнула, снова перекрестилась, но с места не сдвинулась. Она не могла понять, что её держит, но чувство, что она что-то должна сделать, не проходило. В глаза назойливо лезло что-то светлое, какое-то пятно в кустах справа. Старушка сделала пару шагов и осторожно раздвинула голые ветки — меж ними, раскрывшись, лежала маленькая книжечка в кожаной обложке. Если бы не цвет, Альбина Петровна вряд ли заметила бы её. Она подняла находку, обтёрла рукавом грязь с обложки. Паспорт. С фотографии смотрел приятный интеллигентный человек лет сорока, в очках и при галстуке.

— Цапиков Аркадий Львович, — прочитала она, с трудом разбирая буквы. — Господи боже ты мой! Молодой ведь какой!

«Так вот в чём дело», — подумал я, вместе со старухой прочитав надпись. Аркаша был обречен, особенно, если учесть разбитые в кровь об стену руки! Наверняка остались следы на одежде Кращенкова, когда Очкарик закреплял ремень за ветки кустарника, чтобы труп не унесло под мост. И посадили его надолго, как я слышал, на этот раз выпутаться ему не удалось, кроме убийства Толика на него навешали ещё несколько дел — в то время сильно не церемонились…

Старуха всхлипнула и снова взглянула на покойника, потом резко развернулась, взобралась на крутой бережок и побежала к мосту.

Только теперь старушка обратила внимание на то, что доски настила сплошь покрыты бурыми пятнами засохшей крови. Тонкой дорожкой они сбегали с моста и терялись в прошлогодней листве.

— О боже мой! — старая женщина всплеснула руками и побежала к дому.

Она сама не заметила, как вбежала на второй этаж, не помнила, как схватила телефон, как дрожащими пальцами два раза прокрутила циферблат.

И только после того, как, услышав фразу: «Милиция, говорите», произнесённую безликим, равнодушным, почти механическим голосом, захлёбываясь, скороговоркой рассказала об увиденном, Альбина Викторовна почувствовала, как напряжение отпускает её. Она положила трубку, пошарила по столу в поисках валидола и сунула таблетку под язык. Только после этого к Альбине Викторовне вернулось её обычное состояние — состояние спокойной практичности.

Обиженно поскуливая, в дверь скреблась собака. Старушка запустила в квартиру болонку и, подумав о том, что милиционерам надо будет показать, где лежит тело, вышла за дверь, рукой крепко держа в кармане найденный паспорт…

Шла по лестнице, а губы шептали: «Отче наш, иже еси на набеси»…

* * *

— Отче наш, иже еси на небеси… — услышал я и открыл глаза.

Надо мной склонился Тимофей, за его спиной маячил Петруха. Старик дочитал молитву, перекрестился. Он был в своём неизменном брезентовом плаще-балахоне, но верхние пуговицы расстёгнуты, видны завязки исподней рубахи, белоснежной, но заношенной, до прорех — сейчас такие не выпускают, наверное, даже для армии.

— Ну вот, живой. Душа, она, как привязанная, к телу возвращается. Пока тело живо, и душа никуда не денется — погуляет, погуляет да и назад, в дом. А тело есть дом для души. Пристанище, хотя и временное, но всё одно пристанище. — Он ещё раз перекрестил меня нательным крестом, потом расправил суровую нитку, просунул в неё голову и, поцеловав крестик — медный, витой, без распятой на нём фигурки — заправил его под рубаху, аккуратно сделав какой-то хитрый узелок из тесёмок на воротнике исподнего. Потом так же тщательно застегнул плащ.

— Это чтоб душа не вылетела. Думаешь, когда говорят, что у тебя душа нараспашку, то тебя хвалят? Нет, оно не похвально… Вот у тебя душа нараспашку — тебе легко жить? Здорово? Нельзя так. Вы и слова не слышите, и душ давно не чувствуете, оттого и таскает вас куда ни попадя, в самую оную грязь, а вы потом ту грязь в свой дом тащите. И в домах у вас страмно: не различаете, где чисто, где погано. Как у человека в доме, так у него и в душе, ибо душа тоже дом имеет. А ты по чужим домам шаришься, причём без спросу. Вот кто тебя звал? Чего тебя так тёмнаи полощат? А потому всё, что душа у тебя особая, двойная душа — одна в день смотрит, а другая половина в ночи живёт, вот и крутит, не