почти уже и выветрившийся, но продолживший будто еще обитать там легкой серой дымкой с белым осадком, что и в буквальном же смысле и не самим же запахом растягивалась и тянулась, подтягиваясь к ним по полу своим остатком. — У тебя ничего там не горит? — Кивнул на комнату за его же все спиной он, переключившись пока и на время с одного на другое.

— А у тебя — там? — Тонко перевел стрелки рыжий за спину же теперь уже самого Егора, но и явно же не намекая на его же комнату чуть дальше по этажу и коридору, а скорее и точно же утверждая на его вторую часть и темную же сторону, что была расположена и чуть ниже его спины. Но, не получив никакой реакции, как и хоть какого-то уже эффекта, разве что и слабый скрежет зубов под потемневшими в меру его синими глазами, закатил уже подернутые дремотой, но и все еще блестящие в полумраке свои янтарные и распахнул перед не неожиданными гостями дверь в свою наполовину по-ночному мрачную из-за не до конца задвинутых штор холостяцкую берлогу-обитель. — Не горит, как видите, гражданин начальник! Но и, конечно же, да, можете пройти и проверить, все ли так и на своих же местах уже сами… Лич-но! Не уйдете же без доп. шмона… ой… досмотра, да? Если что-то все же иное, а там и инородно-чужое, то бишь мое, найдете — можете с легкого плеча и такой же руки не подкидывать такое же свое, то бишь… Ваше. Пра-а-авильно! Договоримся, м? Ну… то есть… по-братски!

— Придурок! — Шикнул блондин и прошел внутрь, не забыв пихнуть его своим левым плечом в его же аналогичное и пропустив мимо ушей его плохо сыгранное «Ауч!».

— Тихо вы! — Вмешался в их пока еще недоперепалку, но и чем раньше, тем лучше, по опыту ведь уже знал, брюнет и, зайдя следом за Егором, взглянул на белое пластиковое окно перед собой, что буквально уже почти что и лежало, не считая его же все балок-решетки и штор, с помощью белого холодного света луны по ту сторону на полу и пусть и не на до конца расстеленной, но и не пустой кровати, обращаясь еще параллельно и на потолке же не иначе чем и белой же крышкой гроба над четырьмя же уже имеющимися изначально темными закрытыми сторонами и пятой еще не до конца зарытой, будучи так и не завешенной наглухо, но хоть еще и открытой на полное проветривание. Как еще и отличительная черта нахождения его же сестры внутри где и чего бы то ни было, будучи бодрствующей или спящей, весной, летом или осенью, да и даже зимой, все равно создающей вокруг себя настоящий холодильник-ледник и целую комнатную криокамеру с вечным холодом и мерзлотой, как и с вечно собой же молодой. «Кто-то сохраняется, а кто-то замораживается»: как говорила она же ему сама и он это отлично помнил. Как и то, что она никогда не проветривала до просто прохлады и никогда же сама не уходила, как и ничего не закрывала, даже, а и тем более когда рядом сидела, хоть на кровати, хоть и за столом, а уж и на полу или подоконнике-то, как ранее да и здесь же все, все — туда же. Что он, конечно же, и сам сразу же понял, а после еще и подтвердил теми же все шторами, кои она везде и всегда же задвигала под ноль, в на- и захлест, будь это солнечная сторона или нет, в принципе, засыпая и просыпаясь лишь в полутьме: ведь и не дай же бог, дьявол и все же вокруг, хоть один луч какого-либо света пробьется и разбудит ее раньше ее же собственных внутренних биологических часов — будет плохо всем, как ей. И пусть они еще и сами будили ее засветло, а там и перед самым же рассветом, но и все равно же, они, не ее и кто-то же иной, как и тот же все будильник, например — она всегда выбирала проснуться самой, пусть еще раньше, а там и совсем же уже позже, но самой. Но и, как видно же все здесь и сейчас, наконец уступила и сделала исключение, успев от усталости разве что дойти до кровати, свернуться калачиком на ней с ежедневником и ручкой в нем в обнимку и заснуть сравнительно недавно, судя и по тому же все еще слегка мельтешащему в поиске удобной позы для сна ее телу и мелко трепещущим ресницам, на правой стороне, почти что и краю полностью свободной еще пока кровати. Привыкнув с детства оставлять место для кого-то позади себя, сразу же после того, как хоть и не полностью, как еще и видно же до сих пор, но и более-менее отвыкнув от стены, на которую, по логике, она и должна была сейчас опираться или отодвигаться, отталкиваться наоборот, как и по жизни все, на деле же — вновь примыкала к ней всем своим существом, пряталась и не столько же уже от света, как и вовсе не спя зубами к ней, как шутил сам он над ней, сколько требуя веры от нее и ища же в надежде, прося любви, тепла, как бы это и ни звучало в сочетании же все с сзади, но и так же все в виде объятий и ведь находила: в нем же самом, том же Александре, Полине, да и даже Никите. И пусть же он чуть чаще ее и ревновал, чем и был же этому рад, но и потом сам же для себя и про себя понимал и принимал, что сам же выбирал не ту позицию, да и чаще сам именно уступал, а она, чуть пятясь и скорее даже непроизвольно уходя телом и душой назад, оказывалась в руках другой и другого, но и как откажешь двум любимым и без малого главным женщинам в его же собственной жизни, а брату, а ее же еще и его же почти уже тоже второму отцу, никак, вот и приходилось ему мириться и думать лучше при выборе в следующий же раз, идя лишь периодически уже на компромисс, чтобы вечно не сидеть на полу, все уступая и уступая же другим. Но вот и что было куда интереснее для него ее позы и повадок — так это легкий тусклый синий свет, в ореоле которого она сейчас спала и не видела его уже сама, но зато который