Как мы видели, азартные игры можно считать классическим ситуационным сценарием богохульства, а значит, таким, который потенциально выходит за рамки класса и сословия. Почему так произошло? Во-первых, в азартных играх конфликты предопределены: ссоры могли возникнуть, если кто-то пытался уклониться от принятого на себя в игре обязательства, если третьи лица со стороны вмешивались в процесс или если возникали двусмысленности в связи со ставками. Но воздух над игровыми столами был наполнен проклятиями и ругательствами даже тогда, когда все остальное оставалось мирным, – сам игровой стол был ареной, где происходило соревнование и где сильные эмоции стремились вырваться наружу: пьянящее возбуждение, а также тревожное ожидание и, в зависимости от случая, радостное удовлетворение или глубокое разочарование. Многие азартные игроки, которым улыбнулась фортуна, рисковали потерять голову. В 1414 году, например, эльзасец Френцелин из Айлигенстена с триумфом воскликнул: «Теперь я все-таки победил, хотел этого Бог или нет», и за этим богохульством последовали дальнейшие проклятия в адрес Творца и различных святых[436]. Проигрыш в играх, с другой стороны, активизировал приступы гнева, провоцируя вспышки ярости и другие бурные проявления возбуждения[437]. Например, Педро де Соса, проигравшись в Мексике в 1526 году, кричал, что не согласен со своим проигрышем и желает, чтобы все пошло к дьяволу. Другие в знак неуважения плевали на землю[438]. В суде многие обвиняемые утверждали, что во время игры их настолько захлестнули эмоции, что они были практически невменяемы и не могут нести ответственность за богохульства[439]. Нередко им удавалось добиться успеха и смягчить угрозу наказания.

Все эти неудачи указывают на то, что игроки меньше всего видели в происходящем безликую судьбу или слепую случайность. Для них игровой стол был ареной божественной деятельности или, во всяком случае, сверхъестественных сил. На фоне давней традиции использования игральных костей в качестве средства бросания жребия или гадания о будущей судьбе это не кажется совершенно неправдоподобным, хотя мы должны быть осторожны и не подгонять каждую азартную игру под религиозный акт или мистический опыт[440]. Сильный акцент на божественном провидении в теологии раннего Нового времени, возможно, способствовал предположению о руке Бога, направляющей падение костей или раздачу карт. По крайней мере, для богохульника игра порой принимала характер Божьего суда в буквальном смысле, и он спонтанно реагировал на этот суд с яростным неповиновением, бросая в потустороннего противника злобные ругательства или проклятия[441].

Однако многие из этих богохульств, может быть, надо было принимать не настолько всерьез, а скорее – в самом прямом смысле этого слова – в игровой форме. За игровым столом богохульный жест мужского превосходства был, возможно, менее направлен против других людей, чем в иных ситуациях, но мог быть понят как коллективно осуществляемая практика. Возможно, благодаря коллективной практике (как при подмигивании) агрессия была лишена серьезности. Во многих случаях само богохульство превращалось в игру. С этой точки зрения игрок-богохульник не столько отделял себя от своих товарищей по игре, сколько дистанцировался вместе со всем кругом от неучастников игры – богохульство служило групповой интеграции.

Особые ролевые и групповые сценарии богохульства во втором из упомянутых его аспектов, несомненно, являются наиболее сложными. Прежде всего, следует указать на характер богохульства как мужской языковой игры. Соревнование и спор, будь то в игриво-насмешливой или последовательно-кровавой манере, были описаны в этнологических трудах как важные средства установления и поддержания мужской идентичности (male bonding – «мужской связи»). У Михаэля Херцфельда действия богохульников можно понимать как черту ориентированной на соревнование «поэтики мужественности», в исполнении которой мужской субъект выстраивается и проверяет себя. Язвительные ругательства и проклятия были просто неотъемлемой частью выполнения социальных ожиданий being good at being a man («стараться быть настоящим мужчиной»)[442]. Это, вероятно, относилось ко множеству, если не к большинству, мужчин в старом европейском обществе.

Тот факт, что богохульство было межсословной практикой, не означает, что коммуникативный код в различных социальных контекстах не мог принимать свою собственную окраску. Ведь именно определенные группы мужчин использовали богохульную речь, использовали богохульство как интегрирующий код и воспроизводили роль «сурового» и «бесстрашного» мужчины в совместной коммуникативной деятельности. Для некоторых таких групп это проистекало из их повседневной или профессиональной деятельности: вряд ли удивительно, что конкистадоры, ландскнехты и солдаты использовали привычку к богохульному языку в качестве доказательства своей профессиональной готовности к насилию. То, что он был широко распространен среди моряков и извозчиков, было – как мы уже видели – вполне логичным. Различные оттенки богохульства могут быть особенно хорошо проиллюстрированы двумя противоположными социальными фигурами – аристократии и маргинальных групп. Йохан Хейзинга дал понять, что богохульство уже в XV веке могло считаться благородным видом спорта: «Что это ты, – говорит дворянин крестьянину [согласно рассказу Фруассара], – не дворянин, а возводишь хулу на Бога и сулишь дьяволу свою душу?»[443] Но для таких людей, как граф Готфрид Вернер фон Циммерн, ругань и сквернословие были не просто спортом; они вписывались в общую картину благородной самодраматизации.

Демонстративное, показное бесстрашие, телесный облик воина, несдержанная эмоциональность и спонтанные угрожающие жесты в его понимании составляют компоненты образа властителя, привычного к насилию, который должен был воплощать свои притязания на власть снова и снова, пока это правление еще не могло надежно закрепиться на столпах бюрократии и права, как в Новое время[444].

Одним словом, богохульство в данном случае принадлежало к вербальным инструментам репрезентации власти. Это соответствует тому, что ругательства и проклятия использовались и в других социальных ситуациях доминирования – мужчинами против женщин, отцами семейств против домочадцев и детей, а также кучерами и погонщиками против животных.

Однако богопротивление также было частью воинственного поведения на противоположном конце социальной шкалы – у нищих, аутсайдеров и маргинальных групп. Здесь также речь шла о демонстративном проявлении силы, но в совершенно противоположной социальной ситуации бессилия и слабости. Слово, часто единственное оружие, здесь использовалось с особой остротой, самовосхваление перед лицом реальной маргинализации было особенно острым. В уже упоминавшейся аугсбургской «Книге опалы» мы встречаем «клянущихся Богом» как отдельную категорию людей, подлежащих изгнанию, чье поведение, похоже, стало здесь настолько типичным, что превратилось в клеймо. Понятно, что грабители и мошенники уже культивировали кощунственный габитус сообразно своей «профессии», чтобы произвести впечатление на своих противников и напугать жертв. И здесь «привычные» ругательства и проклятия можно рассматривать как стратегию группового сплочения. Нарушение табу как средство объединения в субкультурное сообщество – этот сюжет доведен до крайности в страшной истории «Шварце Ротте» («Черной шайки»), своего рода разбойничьего ордена, созданного в 1572 году. Говорилось, что вместо молитвы в правило их ордена входила обязанность каждый день богохульствовать[445].

И снова