сохраниться в имперском законодательстве, а также в предписаниях о порядке для территорий и городов[425]. Как бы ни была очевидна роль употребления алкоголя во многих судебных делах, пьянство в целом не было в центре дискуссий о богохульстве, а скорее рассматривалось как понятная крайность. К ссылке на пьянство регулярно прибегали в качестве аргумента в судебных делах, чтобы представить богохульные высказывания как что-то заурядное. В некотором смысле пьянство снимает с говорящего ответственность за его (речевые) действия и предполагает, что богохульное высказывание, клятва или проклятие было произнесено не намеренно и не с полным осознанием его содержания.

Связь между богохульством и игрой, с другой стороны, была преобладающим мотивом во всех обсуждениях богохульства в старых европейских сообществах, как в Средние века, так и в раннее Новое время[426]. В распространенных нравоучительных историях клялись, богохульствовали и проклинали в основном игроки. Те, кто хотел визуально осудить аморальность богохульства, нередко рисовали или описывали игроков, которые простирали пальцы к небу, произнося ругательства, или даже – как игроки в Виллизау в 1553 году – стремились нанести физические увечья Создателю.

Во многих правовых нормах азартные игры и богохульство выглядят почти как сиамские близнецы. Уже в XIII веке в Мельфийских конституциях императора Фридриха II Гогенштауфена вслед за угрозой отрезать языки богохульникам последовало положение об объявлении игроков в привычные игры гнусными, то есть незаконными и нечестными. Здесь, как и в других случаях, «игра» означала азартную игру. Основное внимание уделялось игральным костям, с незапамятных времен бывшим прообразом азартных игр, основанных на случайности, на что указывает старофранцузское или средневерхненемецкое название (hashart или hasard)[427]. О его негативной оценке свидетельствует не в последнюю очередь то, что в Средние века игральные кости причислялись к орудиям страстей и были видны на многих изображениях arma Christi, на которых демонстрировались орудия пыток Спасителя. В Евангелии от Иоанна (19: 23–24) рассказывается о том, как римские солдаты по жребию распределили между собой одежды распятого Христа. На многих средневековых изображениях эти солдаты нарисованы разыгрывающими его хитон в кости. Неудивительно, что богословы считали самого дьявола изобретателем этой игры и возвели игральные кости в ранг символа антихристианских учений. Францисканец Бернардин Сиенский противопоставил истинную Церковь Христа сообществу азартных игроков как «церкви лукавого». В то время, как в одной поется «Слава в вышних Богу», в другой произносятся самые страшные богохульства, словно жуткая литургия сатанинской контркультуры[428].

Для законодателей было очевидно, что нужно полностью запретить игру как источник богохульства, и это действительно неоднократно пытались сделать, например, в испанских колониях Нового Света. Но на практике трудно было обеспечить этот запрет, тем более что такие высокопоставленные люди, как генерал-капитан Эрнандо Кортес и его окружение, играли в карты у себя дома, несмотря на все запреты. И монополия на печать игральных карт в Испании и Португалии, на которой наживались государство и инквизиция, не отличалась особой последовательностью[429]. Даже если запрещалось только бросание костей или хотя бы предпринимались попытки ограничить ставки, вряд ли можно было эффективно регулировать игру, не говоря уже о ее полном подавлении.

Театр богохульства

Слова могут ранить, и в этом отношении они определенно близки физическому насилию – даже если человек, которого унижают словами, не страдает от кровоточащих ран. Как оскорбительные выражения в целом, богохульство также тесно связано с физическим насилием. Действительно, иногда богохульные восклицания – даже в скупых манускриптах, которым не одна сотня лет, – излучают почти физическую силу, равносильную удару или порыву ветра[430]. В 1478 году Хэнсли Верр предстал перед судом в Брегенце за домашнее насилие над женой и детьми. Обвинения против него также включали «множество злых, непристойных клятв», которыми он поносил Бога и его святых. В частности, он сказал, что хотел бы зарезать свою жену, будь это «(по воле или) против воли Бога и всех святых»[431]. Эти слова должны были означать, что никто, даже Бог на небесах, не сможет отговорить его от этого намерения.

То, что можно проиллюстрировать на примере множества других частных случаев, подтверждается и статистически. В частности, в Нюрнберге примерно в одной трети дел о богохульстве некоторые правонарушения, бесспорно, приводили к осуждению преступника: в качестве таковых упоминаются азартные игры, нанесение удара ножом и другие акты насилия, а также, довольно неконкретно, «блуд» или плохая репутация. Этот вывод «указывает на целую группу поведенческих моделей, в которой сквернословие, очевидно, является лишь одним из элементов»[432]. Протоколы низшего суда начала XVII века предлагают впечатляющие, хотя в основном неприглядные факты из повседневной жизни, наполненной конфликтами: Леонард Фентцель из Гогенштата требует, чтобы его противник вышел из дома, и угрожает ему смертью, неистово ругаясь и богохульствуя. Ганс Шмидт и Мишель Зингер, ссорясь в пивной, оскорбляют друг друга и богохульствуют. Сын фермера Мишель Гюлих толкает людей на улице, сталкивает женщину на землю и, нападая, богохульно клянет их. В то же время Барбара Зайнерин, «злобная карга», угрожает смертью другим женщинам, которые из-за ее богохульства призвали ее к ответу. Только с сентября 1605 года по сентябрь 1606 года в Нюрнберге было зарегистрировано около 15 дел с участием 20 человек, в которых богохульство играло определенную роль – иногда центральную, иногда второстепенную[433].

Близость к насилию или связь с насилием, похоже, проходит своего рода красной нитью в богохульном поведении. Богохульные заявления нужно понимать как театральную самодраматизацию, особенно в конфликтных ситуациях[434]. Обращение к высшим силам может нести двойное послание. С одной стороны, к потусторонним силам – в соответствии с традиционным значением клятвы – можно было обратиться за помощью. Таким образом, клятвы и проклятия могли служить для мобилизации Бога и его святых, которые, так сказать, поспешат на помощь говорящему и, если потребуется, исполнят его желание отомстить. Однако доминирующим представляется второй уровень смысла, на котором речевые акты направлены против высших сил. Через неуважительное обращение и осквернение богохульник демонстрировал собственный суверенитет, власть и силу по отношению к другим. Провокационно, дерзким, вызывающим жестом он возвышал себя над своим противником-человеком – и одновременно над Богом, давая понять своим оппонентам, что не боится даже превосходящих противников, демонстрируя свое превосходство и всемогущество, а противника выставляя бессильным и слабым.

Этот спектакль богохульства ставился на многих сценах в конце Средневековья и начале Нового времени в разных частях Европы, а также в Новом Свете. В то же время коммуникативный кодекс богохульства адаптировался к очень разным социальным контекстам, приобретая таким образом весьма различную окраску, а также, возможно, разные значения: богохульство могло выражать как сознательную провокацию, так и религиозные сомнения или политический протест[435]. Многие проявления богохульства можно объединить в три различных социальных сценария, а именно: связанный с ситуацией, связанный с ролью