Все это привело к тому, что мы перемалывали в фарш не только органы, но и кости.

А еще кожу и жир.

Производство стало практически безотходным: дайте нам целого человека и вы больше его не увидите. Разве что волосы или ногти.

С костями приходилось возиться — не прокрутишь же их через мясорубку. Мы перемалывали их в костную муку.

Наша продукция по-прежнему поражала покупателей качеством: все натуральное, без красителей и консервантов. Даже без сои.

Но поставки задерживались, а это никогда не идет на благо бизнеса.

Даже бритоголовый санитар Артур — сменщик Сагира, крутившийся вокруг его сестры, которая крутилась вокруг меня — не мог удовлетворить наши потребности. У него была машина, на которой он привозил мясо прямо к подъезду, как я тогда тачку, а потом все мы вчетвером разгружали ее. На это уходил час, а то и больше. И это еще без готовки.

Для того, чтобы на прилавках к часу открытия появилась свежая выпечка, мы пахали ночи напролет.

Конечно, Артура мы взяли в долю.

Он был приятным типом, но ровно до того момента, как в морге не появлялась Кадира. Тогда Артур сразу же становился мерзкой размазней, а Кадира так же мерзко лебезила передо мной. Мне до Кадиры не было никакого дела. У меня еще болела своя рана.

Похоже, для людей вокруг мы становимся теми же демонами, что терзают нас самих.

Но Кадире вообще никто, кроме меня, не нравился. Да и я не очень. Это все потому, что мы — я, Сагир, Артур и Ярослав — все мы мужчины. Она говорила:

— Вы имеете не больше прав, чем я.

С этим все мы, в принципе, были согласны. Но потом она говорила еще:

— А ведете себя так, как будто имеете привилегии. Хотя, почему как будто — вы их и имеете. Привилегии мужчин.

Ни я, ни Сагир, ни Артур, ни Ярослав не знали, что она имеет в виду под привилегией. Наверно, член.

Я понял, что находить абстрактное множество, которое можно обвинить во всем — это их семейная черта.

Каждый раз, когда я появлялся в морге, Кадира уже сидела там. Не знаю, приходила она туда заранее или даже не уходила вовсе.

С Ярославом отношения у нас натянулись железной струной. И хоть мое отношение к нему со временем ничуть не менялось, если раньше я терпел его через силу, то тут, с вопросом о мясе между нами, мы притерлись и спорили, как деловые люди. В остальном жили, можно сказать, дружно. Негодование внутри меня тонкой струйкой вытекало через шлюз деловых вопросов, и больше его ни на что не хватало.

Лаврентия я почти не слышал — он если со мной и общался, то только через посредника. Ярослава.

А как-то раз мне позвонила Румани.

То есть, я думал, что мне позвонила Румани — на самом деле звонили с ее номера, но это была не она, хоть голос и показался мне смутно знакомым. Этот голос сообщил, что Румани очень плохо и ей нужна помощь.

Еще голос сказал, что она попросила мне позвонить. Как будто бы я могу ей помочь и все в таком духе.

Румани ждет моей помощи. Я вышел в ту же минуту.

Все это напомнило мне о другой девушке. У них нет ничего общего, у Румани и у нее. Разве что первая буква имени. Ту звали Рада. Если бы она вот так попросила меня о помощи, я бы помчался к ней на другой конец света. И эта готовность помчаться на другой конец света, именно она что-то во мне всколыхнула.

Если я о ней хоть раз вспомню, я труп.

Если вспомню её смех или слезы — не из-за меня, конечно, она однажды расплакалась от жалости к бездомной собаке. Я те её слезы запомнил, у меня от них сердце разбилось. Я запомнил каждую слезинку. Вспоминал о них с содроганием раза три в месяц, не больше. Но каждый месяц.

Я не хотел вспоминать, но вышел из дома с мыслями о ней, надеясь, что они выветрятся на свежем воздухе. Специально не взял с собой телефон, чтобы не ждать от неё сообщений. В общем, ясно, что она мне не написала бы — ей это совершенно ни к чему — поэтому я даже не боялся что-то пропустить. Но пока я наматывал круги по осточертевшим дорожкам знакомого как дорога до туалета города, у меня появилось совсем уж сумасшедшее подозрение, что, раз уж я ничего не жду, то что-то обязательно произойдёт. Меня даже не волновало, что я автоматически начал ждать этого чего-то и, соответственно, ломал схему: мне просто очень захотелось, чтобы что-то произошло. Но я не мог торопить события, потому что как раз-таки спешка наверняка порушила бы ту шаткую конструкцию, на которой я строил свои ожидания; я продолжал ходить и возненавидел ходьбу, но не мог остановиться и уходил все дальше от дома, в котором оставил свой телефон с пришедшим на него сообщением от неё — оно уже там, и я это знал. Мне от этого становилось радостно! Легко и радостно, и спокойно, и я чувствовал, как сердце моё наполняется любовью, и я был благодарен всему миру, и мог уже вовсе не приходить домой, потому что сообщение уже пришло и ничто не сможет этого изменить. Неважно, что в этом сообщении: оно пришло. Оно от неё.

Я шел к Румани и радовался, что на телефон, который остался дома, пришло сообщение от другой девушки.

Такие дела.

На улице еще светило солнце, но, когда я зашел в подъезд, его тьма поглотила меня, как океан: казалось, я даже слышал звук, с которым тьма ткнулась мне в уши. Этот звонкий, громкий хлопок, как будто кто-то щелкает по воздуху в черепной коробке.

И только поднимаясь на нужный этаж, я понял: что меня ждет в квартире, я не имею понятия. Если бы моя безумная готовность помочь не кинула меня с головой в омут, а дала бы хоть расспросить, в чем там дело, это могло существенно облегчить мне задачу. Но не срослось. Я даже не знал, что за помощь от меня требуется — гвоздь вбить или в морду кому дать? Все-таки банальная логика подсказывала, что Румани нужны мои крепкие мужские руки. Иначе меня бы не позвали, я старался думать объективно.

Однако, как это часто бывает, реальность положила на мою дорогую объективность