Петербурге, уже отчисленный в резерв, Ренненкампф мне горько жаловался, доказывая, что было абсолютно невозможно в указанный срок сосредоточить всю его армию, так как приходилось переправляться через Вислу по единственному понтонному мосту и пехоту пустить на лодках. Постоянного моста в его распоряжении не было.

Отчисленный в резерв чинов, он одновременно лишился генерал-адъютантского звания. Ставка, по обыкновению, себя виновной не признала.

* * *

В течение нескольких лет начальником жандармского управления в Вержболово состоял полковник Мясоедов. Тот самый Мясоедов, которого за разгром наших армий в 1915 году судили, как шпиона, в Могилеве, где находилась Ставка, и повесили.

Многие высокопоставленные лица, придворные чины, великосветские дамы, переезжая через границу при возвращении из Европы, прибегали к протекции Мясоедова, особенно когда таможенные чиновники интересовались, что путешественники везут и стараются скрыть.

Часто его услугами пользовалась и жена Сухомлинова, ездившая одна, иногда с мужем, за границу через Вержболово. Возможно, что были и другие причины, более существенные, причины близкой дружбы у Сухомлинова с Мясоедовым, несмотря на разницу их служебного положения.

Однако во время следствия и судебного процесса Сухомлинов воздержался от всякого вмешательства в пользу своего приятеля. Впоследствии, при Временном правительстве, он сам был предан суду по обвинению в измене.

Трудно сказать, был ли действительно шпионом Мясоедов, но то, что с немцами он состоял в весьма дружеских отношениях, – несомненно.

В 1910 году мне пришлось бывать в Вержболово для ведения тактических занятий с офицерами пограничной стражи. Вечерами, будучи свободными, мы пешком ходили в Эйдкунен, где ели сосиски, пили немецкое пиво, играли в карты и даже приударяли за кельнершами.

В один из таких визитов мы, несколько офицеров, были чрезвычайно поражены, увидев необыкновенный наплыв публики к одному из лучших ресторанов Эйдкунена и узнав, что там состоится грандиозный банкет в честь Мясоедова.

Кроме местных немецких властей, съехались какие-то важные господа из Берлина, военные и штатские.

Из любопытства мы отправились туда же, чтобы поужинать, и слышали, как произносились речи, следовали тосты, кричали «хох!» русскому полковнику и гремела музыка.

В ту минуту все это не казалось подозрительным: офицеры пограничной стражи сплошь и рядом кутили с немцами, особенно с уланами, стоявшими гарнизоном в Сталупенене, а те, в свою очередь, приезжали в Вержболово.

Военным следователем по делу Мясоедова был некий Орлов. Я с ним часто встречался в Берлине, в эмиграции, в 1921–1923 годах, и он признавался, что следствие вел «под давлением» и что абсолютной уверенности в измене Мясоедова у него не было.

* * *

Поздно ночью 1 ноября 1914 года я прибыл в штаб 3-го корпуса генерала Епанчина в Сталупенен, в Восточную Пруссию. Епанчин в течение семи лет состоял директором Пажеского корпуса, а в январе 1913 года принял 3-й армейский корпус от Ренненкампфа.

Встретил он меня чрезвычайно любезно и с видимым удовлетворением.

– Я очень рад, что у Джонсона будет наконец начальник штаба. Вы знаете, что я отчислил командира дивизии генерала Адариди и его начальника штаба Радус-Зенковича. Оба позорно бежали во время отступления корпуса, прямо в Ковно. Мы снова перешли границу, занимаем теперь позицию вдоль Мазурских озер. Думаю, что скоро выбьем оттуда немцев и начнем наступление на Кёнигсберг. Вместо Адариди теперь генерал Джонсон.

Последующие события, к сожалению, не оправдали оптимизма Епанчина. Ровно через три месяца наша 10-я армия была окончательно вытеснена из Восточной Пруссии, и немцы до конца войны находились на русской территории.

Переночевав в Сталупенене, полуразрушенном и сожженном, утром 2 ноября я выехал к месту моей новой службы, в 27-ю пехотную дивизию.

Грустную картину представляла собой часть Восточной Пруссии, занятая нашими войсками. Это была настоящая пустыня, где почти не осталось никого, кроме нескольких стариков, брошенных на произвол судьбы. Превосходные шоссейные дороги прорезали во всех направлениях этот унылый, однообразный ландшафт, и по одной из них, поливаемой мелким, холодным дождем, я к полудню прибыл к месту службы.

Во всей деревне остался один не совсем разрушенный дом, где и размещался штаб дивизии – сам Джонсон и два офицера.

«В какую дыру я попал», – было первое мое впечатление. И до конца, все три месяца пребывания в Пруссии, меня не покидала мысль, что на этой разоренной земле ничего хорошего не произойдет.

Джонсон, еще недавно командовавший бригадой в 25-й пехотной дивизии, относился как-то безразлично ко всему, что происходило вокруг, в частности, на фронте его дивизии.

Четыре полка 27-й дивизии были раскинуты на пространстве около 10 километров перед рекой Ангерап, впадающей в Мазурские озера, солидно укрепленные противником.

Почти три месяца наши войска стояли неподвижно за своими слабыми проволочными заграждениями и вели перестрелку с немцами.

Один только раз, в декабре, было приказано провести наступление и прорвать оборону противника. Ничего из этого, однако, не вышло, потери оказались огромными: в одном только 105-м Оренбургском полку было свыше 800 человек убитых и раненых, среди них несколько офицеров с командиром полка во главе.

Этого и следовало ожидать: проволоку в те времена пехота должна была уничтожать самостоятельно, ручными ножницами, а не с помощью артиллерии, как было на французском фронте, или с помощью танков, как практиковалось позже.

Чем больше я присматривался к Джонсону, тем решительнее отказывался видеть его в ответственной роли крупного начальника.

За все три месяца, что мы стояли на позиции, он ни разу не посетил солдат в окопах, не выезжал в штабы полков. Все ограничивалось разговорами по телефону или приглашениями командиров полков к начальнику дивизии.

На позиции, то в полки, то в артиллерию, я ездил часто, и не столько по обязанности, сколько из-за малой склонности к сидячей штабной работе; никогда я ее не любил.

Обходя однажды позицию одного из полков, я зашел под вечер в землянку ротного командира, скудно освещенную сальной свечкой. Ротой временно командовал молоденький безусый прапорщик – его командир был ранен и эвакуирован. Убогая обстановка: походная кровать, скамейка и небольшой столик, на котором в рамке – карточка миловидной девушки. На вопрос, уверен ли он, что крепко стоит со своей ротой на позиции, получил ответ, что в своих солдатах он не уверен, так как впереди почти нет проволочных заграждений, рота очень растянута, резерв батальона далеко, немцы каждую ночь сильно обстреливают, а у него нет даже пулемета.

И под конец добавляет:

– Чувствую, господин полковник, что я буду скоро убит. И вот перед смертью решил проститься с моей невестой – это ее карточка – и даже написал ей письмо.

Предчувствие бедного юноши, к сожалению, сбылось. В ту же ночь немцы провели частичную атаку на узком участке фронта, перебили половину роты, вторую половину захватили в плен, а прапорщика закололи штыками в его землянке.

Не скажу, что Джонсон лично для меня был неприятный или тяжелый начальник, как, например, Епанчин