Шейдеман, все тот же бодрый, представительный генерал, каким я его помнил по его прежней службе в должности начальника 3-й кавалерийской дивизии в Ковно, армию получил на третьем месяце войны.

Встретил он меня тоже как старого знакомого и, вероятно, очень бы сконфузился, если бы я ему напомнил ужин у гусар, когда он уверял своего корпусного командира, что он не «мыловар».

И вот получаю знаменательную директиву: «Противник разбит и быстро отступает; коннице генерала Новикова начать энергичное преследование в операционном направлении на Калиш, который и взять. Вас ждет там богатая добыча».

На этой «богатой добыче» бедный Шейдеман вскоре и закончил свою карьеру командующего армией: был смещен; кажется, вместе с ним и Чагин.

Возле Калиша наши дивизии – 14-я и 8-я – наткнулись не только на сильную пехоту, но главным образом на крупную кавалерийскую группу генерала Бредова. Ни о какой атаке Калиша не могло быть и речи.

Немцы двумя конными дивизиями вышли во фланг и тыл 8-й дивизии генерала Зандера. Подобно тому, как было под Радомом, Зандер снова предпочел не вступать в серьезный бой, потерял связь со штабом корпуса, с соседней дивизией и ушел на два перехода назад, за реку Варту.

Это была первая неудача, выпавшая на долю кавалерии Новикова с начала войны и как бы первое предупреждение для его последующей карьеры; а для моего отчисления – прекрасный предлог.

И вот к Новикову стали поступать от генерал-квартирмейстера штаба фронта Бонч-Бруевича запросы – кого бы он предпочел из прилагаемого списка генералов к себе в начальники штаба.

На все предложения мой Александр Васильевич неизменно отвечал:

– Никого, прошу оставить полковника Дрейера.

Так продолжалось до конца октября 1914 года.

Бонч – брат ленинского секретаря Бонч-Бруевича[109] – выходил из себя, ища подходящего случая, чтобы пристроить Новикову своего протеже, генерала Залесского.

Этого Петра Залесского, известного по мирному времени изобретенным им полевым вьюком, с походной кроватью, Новиков меньше всего хотел иметь своим начальником штаба, зная его как человека грубого и очень неуживчивого.

31 октября того же года Новиков получает телеграмму: «Прошу командировать полковника Дрейера для доклада в штаб Западного фронта. Бонч-Бруевич».

Командир корпуса желает мне счастливого пути, совершенно не подозревая, что я к нему больше не вернусь и наша совместная служба навсегда закончена. Тот же немецкий «мерседес» с шофером Жоржем к четырем часам дня доставляет меня в Седлец.

Старший адъютант отчетного отделения Лукирский вводит меня в кабинет генерал-квартирмейстера. Бонч с места накидывается:

– Вы понятия не имеете о том, как ведется кавалерийская резведка; корпус Новикова не имел права отступать без серьезного боя. Вы не знали, что у вас на флангах, разведка ваша ниже всякой критики.

Сразу становится понятным по тону и манере обращения, что Бонч собирается меня съесть, сделав козлом отпущения.

– Нет, – отвечаю, – с самого начала войны я не слышал ни одного упрека в неумении организовать разведывательную службу. Приказ наступать на Калиш был дан непосредственно командующим армией, полагавшим, что немцы разбиты, чего на самом деле не было. И нам точно было известно о сосредоточении крупных сил противника возле Торна, о чем мы доносили в штаб армии.

– Что вы там рассказываете…

– Ничего я не рассказываю, а докладываю, что виной отхода корпуса была не разведка, а уход почти без боя дивизии Зандера за Варту. Под Радомом было то же самое.

Бонч окончательно выходит из себя:

– Прошу вас поменьше рассуждать; вы не умеете говорить с генерал-квартирмейстером, я вас за это отчислю из Генерального штаба.

Не удерживаюсь и резко отвечаю:

– Оснований у вашего превосходительства для этого нет, да вы и не вправе меня отчислять.

– Полковник Лукирский, дайте предписание полковнику Дрейеру немедленно отправиться в Восточную Пруссию, к генералу Джонсону, для вступления в должность начальника штаба 27-й пехотной дивизии.

Обоюдный сухой поклон, и я вышел.

Получая в кабинете Лукирского предписание, спрашиваю:

– Что, этот сукин сын у вас всегда такой?

– Частенько. Он привык, состоя три года «классной дамой» в академии, где слушатели не смели пикнуть слова поперек своим курсовым офицерам. Так это и сказывается. Напрасно только вы довольно резко с ним говорили, он вам этого не простит.

Покончив со мной, Бонч-Бруевич тотчас же, уже не спрашивая Новикова, назначил к нему генерала Залесского, дав тому инструкцию «изничтожить» меня вконец, выискав недочеты в моей трех с половиной месячной штабной службе.

Благодарный за назначение, Залесский задачу выполнил успешно, и обоюдными усилиями двух приятелей в конце марта 1915 года я уже числился по армейской пехоте.

Но об этом – дальше.

Восточная Пруссия

С предписанием генерал-квартирмейстера Западного фронта в кармане я вечером того же дня, на том же немецком «мерседесе» выехал к месту новой службы, не зная точно, где я найду свою 27-ю пехотную дивизию.

Было только известно, что штаб 3-го корпуса стоял в Сталупенене, вблизи нашей пограничной станции Вержболово.

Ехали не останавливаясь целую ночь, через русскую Млаву, через прусские города Гольдап и Лык, разграбленные и сожженные нашими казаками. Где-то по дороге, в темноте шофер Жорж не заметил закрытого шлагбаума, налетел на него, разбил и без того скудно светившие фары, помчался дальше без особой аварии и к вечеру доставил меня на станцию Вержболово, напротив немецкого Эйдкунена.

Как ни странно, но эти два пограничных местечка сыграли роковую роль в судьбе двух лиц: генерала Ренненкампфа и жандармского полковника Мясоедова.

При наступлении в Восточную Пруссию таможня Вержболово, где находились колоссальные партии товаров, экспортных со стороны России и импортных из Европы, была буквально разграблена. Начальник штаба армии, генерал Милеант, находившийся в самых неприязненных отношениях со своим командующим (Ренненкампф его просто игнорировал), послал донос в Ставку, что грабеж был проведен чуть ли не с разрешения Ренненкампфа и якобы он сам поживился богатыми мехами, хранившимися на складе.

До разгрома армии Самсонова Ренненкампфа, разбившего немцев и вступившего в Восточную Пруссию, не трогали. Но когда вследствие победы Гильденбурга под Соль-дау, 1-я армия вынуждена была отойти и докатилась до Ковно, то неудачу всей операции Ставка приписала штабу фронта, а затем самому Ренненкампфу. И одновременно вспомнили о вержболовских мехах.

Ненавидевший Ренненкампфа военный министр Сухомлинов повел против него серьезную интригу в окружении государя и в конце концов после Лодзинской операции настоял на его отчислении.

Как известно, сражение под Лодзью должно было привести к полному окружению немцев, зарвавшихся на Варшавском театре. Уверенность в победе была такова, что по приказанию великого князя Николая Николаевича целые поезда уже направились в этот район для эвакуации пленных. Но все кончилось ничем, окружение не удалось, немцы ухитрились прорваться, и поезда ушли обратно пустые.

Одним из главных виновников Верховный главнокомандующий признал Ренненкампфа, вовремя не подоспевшего со своей группой войск к полю сражения.

В марте 1915 года в