— Браво! Браво, Зои! Королева аффектаций!

«Теперь уже и слезы не помогут, теперь осталось только играть в насмешку над собственной смертью. Умру, как актриса на подмостках, читая роль, как представляла себе: красиво и со всем драматизмом».

— Прощайте… Знает Бог один, когда мы увидимся, — Ульяна порывисто шагнула к Ивану Несторовичу, протянув руки, по щекам катились слезы. Она, не отрываясь, глядела ему в глаза, приближаясь и приближаясь с каждым произнесенным словом ближе. — И странный, и холодный какой-то страх по жилам пробегает и леденит всю жизни теплоту…

— Что это? Шекспир? — Иноземцев против воли отступал назад, видно, стараясь не поддаваться чувствам. — Вы удивляете меня все больше.

— Одну ужасную должна сыграть я сцену… Приди, фиал!.. — тут Ульяна почувствовала, как скрутило желудок, странный звон пронзил уши, и она рухнула в объятия доктора, тяжело повиснув на шее и сжав пальцами его плечи. Иноземцев попытался оторвать ее от себя и поставить на ноги, но девушка столь сильно вцепилась в рукава редингота, что и трем силачам было не оторвать.

— Довольно, Ульяна Владимировна, паясничать, уже совсем нет мочи на вас глядеть. Как дитя малое, все не наиграетесь.

Наконец, она сама разжала хватку и скатилась вниз на колени. Силы оставляли ее, в глазах поплыли стены, руки-ноги отказывались повиноваться. Говорить тоже уже не могла, хотела было добавить что-то еще из предсмертного монолога Джульетты, но выходила какая-то неразбериха, язык заплетался. Быстро же действует, зараза.

Иноземцев махал руками, строго Ульяну отчитывая. Потом вышел, хлопнув дощатой дверцей: чуть с петель та не сорвалась. Ульяна же свернулась калачиком на полу, обняла себя за плечи, колени притянула. Холод стал чувствоваться явственней, подбитая мехом накидка не спасала.

«Неужто так и помру, неужто это и есть мой конец? И все же замечательная смерть, трагичная, красивая, только не вовремя… Никогда ведь не дрожала я перед опасностью, завсегда была готова на любую выходку, а теперь дошла до того, что и пальцем пошевелить не могу, вместо того чтобы поступить просто и безапелляционно, усыпить, к примеру, того, кого пытаюсь уберечь, или прибегнуть к чудодейственным уловкам внушения, как всегда делала прежде, — да столько всего можно было придумать! А я, точно самая последняя дура и истеричка, приняла яд. Иван Несторович, конечно же, мне не поверил. Я слишком часто кричала: «Волки, волки!», теперь эти волки сожрут меня. Хорошо, что все выпила, быстрее отойду… Интересно, доехал ли Герши до Бонна? Каким потешным будет его лицо, когда он встретится со своим ненаглядным доктором, поди, бухнется в обморок. Ха-ха-ха! Но мне этого уже не узнать… Вот если бы Ромэн поспел сюда, да он ведь свою госпожу Греф в Кельн повез… Сама все чудесным образом устроила, чтобы никто не помешал дьяволу душу отдать…»

Уже сквозь плотную дымку увидела она, как вернулся Иноземцев, рывком заставив ее подняться, и снова принялся что-то говорить, бранясь и строго супя лицо. Когда отпустил, Ульяна завалилась набок, точно поломанная кукла. Потом стал носиться туда-сюда, все равно что волчок, волосы на себе рвал. Голова у бедной девушки, и без того тяжелая, закружилась, едва она позволила себе взглядом уследить за всеми его чудными движениями, аж стены заходили ходуном. Доктор вдруг нашел что-то на полу, верно, бутылек, долго его рассматривал. Снова куда-то исчез. А тем временем внутренности Ульяны воспылали огнем, стало до того худо, что хоть вой. И почувствовала она, как земля вдруг начала удаляться, и от сего резкого движения вывернуло наизнанку, прямо на редингот поднявшего ее на руки Иноземцева. Потом свет померк, слава небесам, такого позора Ульяне было не вынести. Надеялась, навсегда…

Но нет, неугомонный доктор в очередной раз стал ее трясти точно грушу, мало ему перепачканного редингота. Ульяна даже чуть ожила от возмущения. Но желудок вновь скрутило. Глаза приоткрыла, а вокруг все оказалось белым, как в раю, как в царстве облаков из ваты. И холодно. Она опустила руку к коленям — снег, а не вата. Зажала в кулачке пригоршню, какой удивительный, колючий, мокрый, на ярком солнышке сверкает. Над нею Иноземцев стоит с перекошенным не то от злости, не то от отчаяния лицом. Но звон в ушах стоял, словно тысяча колоколен, ни черта не расслышать, чего он там втолковывает. Потом оставил ее, вернулся, приподнял и поднес к губам жестяную кружку, и опять, видимо, что-то кричал: старался изо всех сил, забавно рот открывая, будто рыбка аквариумная. Какой глупый! Чего он хочет? И вдруг как начал по щекам хлестать, аж сердце всколыхнулось от обиды и негодования.

Сама того не осознавая, Ульяна сделала несколько больших глотков воды, которую Иноземцев наскоро добыл, растопив на очаге снег. Все платье залила.

— Пейте, пейте, Ульяна. Еще. До конца.

Девушка послушно все выпила, лишь бы он оставил в покое. Откинулась на снег, глаза сами закрылись — до того хорошо, ветер волосы трепет, кожу ласкает, видно, Бог смилостивился, в рай отправил. Но тут опять двадцать пять:

— Ульяна, очнитесь, Ульяна, пейте.

Вот зануда! От снега оторвал прохладного, усадить пытается. Да не могу я, разве не видишь, голова точно сто пудов весит, оставь, спать охота. Усадил-таки, голову к груди прижал, зубы разжимает, кружку пытается подсунуть.

— Ульяна, пей ж, черт тебя подери.

Ульяна приоткрыла один глаз, на другой сил не хватило. Злой, взъерошенный, в одной рубашке, и то насквозь промокшей. Улыбнулась ему, а он в ответ опять с кружкой пристает. Уже тошнит от этой мутной жидкости! Пила, пока вновь рвать не начало. Что-то как-то не помрется мне, какой-то мышьяк никудышный попался.

Следующий раз очнулась в темноте, на соломенной циновке, укутанная в тщательно вычищенный редингот Иноземцева. В углу, где очаг, угольки светились, подле — фигура сидящего. Стало быть, Иван Несторович собственной персоной — не привиделся, вернулся. Доктор был по-прежнему в одной рубашке, зябко обнял себя руками, голову на ветхую стену откинул и спал.

Приподняв голову, Ульяна огляделась — платье ее аккуратно перед очагом было разложено, сушилось, видать, здесь же и накидка ее двусторонняя, и шляпка. Какой заботливый! Преодолев слабость, она приподнялась, встала, придерживая редингот, чтобы с плеч не скатился, села с ним рядом, прижалась щекой к руке и уснула.

Так и просидели они весь следующий день в лесу, пока Ульяна не пришла в себя. А совестно было — просто жуть. Глаз на доктора поднять не могла, не то что заговорить. Он тоже молчал, велел пить воды кружка за кружкой, больше слов от него Ульяна не слышала. Похоже, выражение безразличия на веки вечные запечатлелось на его лице, и речь человеческую постепенно стал Иван Несторович забывать. Или никак опять надулся. А чего хотел? Сам виноват — не выпьешь, не выпьешь…

Едва девушка на ногах держаться смогла, покинули хижину и вышли к реке.

— Вернемся в город, — строго сказал Иноземцев, когда оба очутились на дороге. А потом сделал несколько шагов и остановился. — Больше всего на свете я боялся, что вздорным своим характером, склонным ко всякого рода выдумкам, вы навредите самой себе. Так и случилось. Я не спрашиваю, зачем вы это сделали… Как ни странно. Ибо ни Богу, ни дьяволу неведомо, что творится в вашей… — тут его лицо исказила такая мученическая гримаса, будто он страдал внезапными приступами мигрени; сжал кулаки, зажмурился, а потом выдохнул: — голове. Я задаюсь другим вопросом — что вы сделаете в следующий раз?