Иноземцев же следовал за нею по-прежнему молча, устремив безучастный взгляд в землю, совсем как тогда, у крыльца фабенской конторы, когда его вели немецкие блюстители закона к тюремной повозке. Шел и не подозревал вовсе, какой пассаж его ждет в этой лесной глуши. Иван Несторович совсем позабыл, с кем имеет дело, опять бдительность растерял, думал, ежели Ульяна рядом, то ничего не натворит. Ан нет, ошибался Иван Несторович…

— Прошу тебя, не мучай больше, — воскликнула она, притворив сухую дверцу. — Неужто ты не видишь, что сводишь меня с ума! Будь проклят тот день, когда ты получил этот луноверин! Он тебе и мне жизнь отравляет.

— Ульяна Владимировна, что вы опять за свое, — вздохнул Иноземцев.

— Не поймете никак, что не изничтожить вам его, никогда! Люди и без вашего участия умирать будут, выдумают другую блажь. Вы б не изобрели его, кто-нибудь изобрел. Не луноверин, так что-нибудь еще в этом роде. Нипочем вам не остановить всеобщего помешательства. Это ведь суть человеческая такая, вы здесь вовсе ни при чем.

— Пустое все, Ульяна Владимировна. Я должен исправить свою ошибку. Не будет мне покоя, пока я этого не сделаю.

— Или погибнете!

— Или погибну.

— А я? Как же я? Вы оставите меня одну?.. Ванечка, ну зачем же вы так жестоки? — Ульяна протянула к нему руки, послав самый жалостливый и разнесчастный взгляд, на который была способна. — Не губите. Давайте бежим… вместе, в Америку! Вы же так этого хотели, сами со мной просились, а я еще отговаривала. Теперь согласная я, бежим, сегодня же, сейчас же, вечерним поездом, а там на пароходе через океан. Купим ферму, будем хлопок янки продавать. Я обещаю быть самой послушной женой во всем Диком Западе, нет, во всем белом свете. Никогда слова поперек не скажу…

Обняла доктора страстно, стала поцелуями лицо покрывать, всхлипывала, вздыхала томно. А он опять свою песнь заладил:

— Ульяна Владимировна, не настаивайте.

— Едемте, о нас никто и не вспомнит, никто не сыщет. Я знаю таких людей, которые мастерски подделывают бумаги. В Лондоне, Париже, Москве… Кем вы хотите стать? Англичанином? Французом? Кем угодно!

— Это совершенно… неприемлемо…

— Есть и здесь, поблизости, в Дюссельдорфе. Ганс Кёлер. Найдем его, он любые свидетельства выдаст, коли платишь золотыми франками. Художник он хоть куда!

— Ульяна Владимировна, не хочу слышать это!.. Но даже если бы я, поддавшись вашим уговорам, сдался… Не сейчас, Ульяна Владимировна. Сейчас никак нельзя. Я повязан словом с герром Беккером.

— А давайте тогда мы его… их накажем, — встрепенулась Ульяна, — по-моему накажем. Сами сдаваться побегут, так застращаем. Придумаем спектакль, каких еще никто не видывал, а? Ванечка, ведь заслуживают они этого. Пусть неповадно станет. Я бы сама этого Беккера луноверином — ух! И Нойманна тоже, негодяя такого!

— Будет честный суд. Я правду правдой привык доказывать и от принципов своих не отступлюсь.

И отстранился, поспешно застегивая воротничок сорочки.

— Не отступитесь? — разозлилась девушка. — Да сдалась вам эта правда! Нет ее во всем белом свете. Миф это — ваша правда.

— Я пойду. Иначе посчитают, что сбежал.

— А не позволю уйти отсюда никуда. Не пущу вас и все!

— Ульяна Владимировна… — устало вздохнул Иноземцев, хотел добавить что-то, да просто руками развел, совсем не зная, как остановить отчаяние девушки.

— Яда выпью! Мышьяка! Как вы сами велели! — не унималась Ульяна, принявшись ходить по скрипучему полу хижины, словно взъяренная тигрица в клетке. — Что? Не верите мне? А я ведь его специально с собой взяла, оттого что знала, какой вы безжалостный упрямец.

— Да когда ж я вам мышьяк предлагал? Вы никак совсем из ума выжили.

— Вы меня им отравить хотели: сказали, что опыты проводить будете, сказали, что мне будет худо, словно я холерой занемогла. Говорили? Говорили такое?

— Так то ведь сон был.

— Я лекарского образования не имею, откуда мне знать эдакие тонкости, — едва ли не кричала Ульяна, сжимая и разжимая кулаки, а сама про себя думала: «Интересно, добрался ли Герши до Бонна, приняли ли его в консульстве? Эх, придется пить мышьяк — слова, способные остановить доктора, кончаются».

— Вы сами, Ульяна Владимировна, как самая настоящая холера, ей-богу, — разозлился Иноземцев. — Прошу, Господом заклинаю, уймитесь наконец. Ваш спектакль похож на дурную комедию, и ваша игра уже кажется скучной. Вам бы в театр поступить. Я уж смолчал на счет этой вашей Зои Габриелли, поскольку, видимо, горбатого могила исправит, видимо, вы просто дышать не можете, не одурачив кого-нибудь в очередной раз, вокруг пальца не обведя, без лжи да обмана, что без воздуха, жизни себе не представляете. Стольких людей ввели в заблуждение, заставили поверить в нелепую чушь. Ныне петербуржцы только и обсуждают, что расы человечества да способность прожить без пищи. А вам небось весело! Я даже помыслить боюсь о том, что за мотив был у вас рядиться индийской пророчицей. Кого вам понадобилось ограбить, одурачить, выставить идиотом? Мало того, еще и мальчишку с собой из Парижа притащили, дурному своему ремеслу его обучив. Дед Ромэна, должно быть, уже при смерти, вновь потерявши наследника. Вы вздорная девчонка, Ульяна Владимировна. Только что умеете, как сцены играть. Ума недостанет расстаться со своей буффонадой.

Ульяна замерла, с отчаянием глядя на Иноземцева, — видно же: слова оскорбительные через силу из себя выжимает, хочет непреклонным казаться, а очки запотели от волнения, руки трясутся. И вынула из кармана флакон с ядом.

— Ах, сцены? — упавшим голосом проронила она. И по лицу Иноземцева скользнуло облачко отчаяния. Но он тут же опять насупился, скрестил руки на груди. — Вовсе не сцены! Глядите, до какого сумасшествия вы меня довели. Думаете, не выпью?

— Думаю, что нет, — строго отрезал Иван Несторович.

— Ах, какой же вы… безжалостный тип! Думаете, честной быть не умею, обвиняете в плохой игре? Думаете, я неспособна на отчаянный поступок? Да чтобы вас остановить, от неминуемой гибели спасти, я готова даже смерть принять! Неужто позволите? Бросите меня в таком состоянии здесь одну?

— Вам бы впору пистолет с собой взять и наконец докончить начатое в бюловской усадьбе дело. Застрелили бы меня, чтоб не пустить! Пейте ваш мышьяк липовый сколько вам влезет, Ульяна.

— Липовый? Ах, липовый? И выпью! — выпалила она. И стала носиться взад-вперед, аки зверь загнанный. Яда она сегодня как пить дать отведает, ибо ничего тут не поделаешь. Вся махинация, ею тщательно спланированная, рухнет, едва Иноземцев выйдет вон из этой хижины и живой-невредимый явится перед начальником барменской полиции.

— Помешанный… О! Вот: я вижу брата тень, — пробормотала она, вдруг вспомнив Джульетту с ее леденящим кровь отчаянием, которой предстояло хлебнуть опасного зелья. — За братом гонится она… Стой, стой, Тибальт!

Иноземцев усмехнулся, скрестив руки на груди. А девушка откупорила флакон и одним большим глотком хлебнула безвкусную жидкость, со злости после зашвырнув им в доктора. Склянка пролетела в полудюйме от виска Ивана Несторовича, гулко ударилась о стену, покатилась по полу. Тот насилу увернулся, но быстро выпрямился, поправил очки и стал хлопать в ладоши.