С этого момента французы стали платить налоги, независимо от того, нравилось им это или нет. Трудно отрицать, что поначалу террор сыграл в этом определенную роль. Катящаяся с эшафота голова могущественного Николя ле Фламана, скорбная повозка везущая старого Жана де Маре на казнь, длинная вереница буржуа Руана, некогда столь надменных, а теперь лишенных всего и молящих о прощении, — такие образы не забываются. Память о войсках, расквартированных по городам, все еще была мощным сдерживающим фактором. Но время шло… Оно унесло не только страх перед репрессиями, но и яростное сопротивление налогам. Не следует ли считать, что после 1383 года власти смогли сделать налог приемлемым и сносным?

Если предприниматели и ненавидели налог с продаж, то только потому, что он мешал их торговле. И все же ставка налога была довольно низкой — 5% в самые тяжелые годы. Не преувеличивали эти торговцы свои проблемы? Можно было бы подумать, что это так, и усомниться в том, что столь незначительный сбор может иметь такие экономические последствия. Тем не менее многие государственные деятели, такие как, Филипп де Мезьер — разделяли их мнение. Это объяснялось тем, что ситуация в торговле была опасно напряженной. И корнем проблемы были деньги.

А что же деньги? Деньги были единственным реальным полем деятельности для настоящей экономической политики со стороны монархии. В прошлом король уже делал выбор в этой области. Его выбор в 1360 году, как мы видели, заключался в том, что бы деньги были "сильными" и дефицитными, устраивали землевладельцев, рантье и кредиторов, а дворянство поддерживало монархию. По социальным и ментальным причинам теоретики единодушно выступали за политику "сильных", стабильных денег, даже реалист Филипп де Мезьер, восхвалял Венецию с ее дукатами.

Советники короля с момента смерти Карла V и начала кризиса ясно видели, что проблема заключается именно в этом и что путь к сердцам буржуазии, будь то парижане, руанцы или другие, лежит через монетный двор. На протяжении всех этих трагических недель один приказ сменял другой, предписывая монетным дворам чеканить монеты, в которых все так остро нуждались. Через монетный двор прошла вся оставшаяся у короля посуда из драгоценных металлов, после того как герцог Анжуйский получил то что хотел. Любопытно, что каждая уступка парижан совпадала с выпуском новой партии монет. Легко представить себе как велись переговоры между буржуазией и представителями короля.

Только в апреле 1385 года король уступил давлению деловых кругов и, пренебрегая интересами и традициями, девальвировал монету. Золотое экю (ecu) и серебряный генар (guénar) или бланк (blanc) содержали чуть меньше чистого драгоценного металла, чем франк 1360 года и грош с флер-де-лис. Марки драгоценного металла также оплачивались на монетных дворах по несколько более высокой цене, чем раньше. Это сразу же принесло прибыль. Монетные дворы, которые часто простаивали из-за нехватки золота и серебра, начали массово чеканить деньги. Монеты появились в обращении. Это было все, что требовалось — и, конечно, мир, — чтобы дело снова пошло в гору. Ожили рынки, активизировались купцы. Наконец-то возвращалось экономическое процветание.

У кого же хватило прозорливости выбрать такую политику? У кого хватило решимости ее навязать? Не у кого иного как у герцога Бургундского, которого фламандцы в мгновение ока возвели в ранг непревзойденного экономиста и финансиста, поскольку теперь он был их графом.

В январе 1384 года граф Фландрии, Людовик Мальский, умер, пережив свою мать Маргариту, графиню Артуа и дочь короля Филиппа V, менее чем на два года. Безвременная смерть Людовика ознаменовала конец бурной и тревожной эпохи в истории Фландрии. Разрываясь между королем Франции и королем Англии, между Папой в Риме и Папой в Авиньоне, преследуемый мятежными подданными, чьи свободы и интересы он игнорировал, обруганный своей матерью, он терпел одну неудачу за другой. Его наследницей стала дочь Маргарита, вышедшая замуж за Филиппа Смелого, герцога Бургундского.

Таким образом, в 1384 году Филипп стал графом Фландрии по праву своей жены. Он сразу же благосклонно прислушался к жалобам и планам фламандских купцов. В основе кризиса во Фландрии лежала шерсть — тонкое руно, из которой фламандские суконщики изготавливали свои великолепные ткани и которую можно было приобрести только в Англии, в обмен на звонкие золотые монеты, нобли (noble), каждая из которых содержала 7.775 г чистого золота. В городе Кале корпорация английских купцов, обладающая монополией на экспорт английской шерсти на континент, не принимала никакой другой монеты — таков был приказ английского короля.

Что ж, если англичанам нужны золотые нобли, они их получат, поскольку чеканить их решил сам граф Фландрский. Убедив эшевенов Гента, Филипп приказал выпустить золотую монету — фламандский нобль, точную копию английского. На монете был изображен коронованный герцог, стоящий на корабле с обнаженным мечом в правой руке и щитом с гербом Бургундии в левой. Что касается легенды, то она была взята из Евангелия от Луки (IV, 30): "Passant au milieu d'eux, il allait" (но Он, пройдя посреди них, удалился)… Аллюзия на морской переход очевидна. Этим ноблям действительно суждено было вторгнуться в Англию в обмен на мешки с тонким руном.

В чем же была выгода для фламандцев и их графа? Купцы не читали трудов Николя Орезмского, не изучали современных монетарных теорий, но по опыту прекрасно знали то, что позже было названо законом Грешема. "Худшие деньги вытесняют из обращения лучшие". Так вот, этот фламандский нобль, столь похожий на английский, несколько ему уступал. Его качество составляло 23¾ карата вместо 23⅞. Из марки (слитка) получалось 31⅔ монет вместо 31½, поэтому монета весила 7,727 г вместо 7,775. Разница минимальная, но количество шерсти, оплаченное таким образом, существенно возрастало. Эффект был поразительным. Фламандские суконщики быстро поправили свои дела, а герцог от чеканки таких монет получил значительную прибыль.

Неудивительно, что Филипп, фактически правивший в то время королевством, ввел эту успешную политику и во Франции. Кроме всего прочего, она привела к незаметному, но на этот раз твердому примирению короля с буржуазией.

Налоги, пожалуй, сильнее давили на душу людей, чем на их кошелек. Подданные, от самого богатого буржуа до самого скромного крестьянина, воспринимали их как знак подневольного состояния. Люди стали приравнивать налоги к обрезке деревьев, налогоплательщиков — к крепостным, а французов считали свободными, не облагаемыми налогами людям. "Мы французы, мы не обязаны платить по шесть денье с головы", — кричал парижанин Пьер де Меннекур. Никогда еще не было столько разговоров о "привилегиях и свободах". Подданные короля были свободными, в отличие от крепостных. Виноградари Осера были свободны в силу того, что были людьми: "Хотя они и бедные люди, но все же они люди и не должны быть обязаны выполнять такую-то и такую-то работу, как это должны были делать вол или лошадь… Они свободные люди, а в силу того, что свободный человек обладает разумом он не может быть принужден к работе против своей воли, ибо это противоречит самой природе свободы". Налоги плохо сочетались с понятием свобода. Это чувствовалось давно. В XVI веке один язвительный итальянец высмеивал