уже, судя по тому, что он увидел, спустившись после бойлерной в подвал, все было готово для торжественного пуска, но от какой-то нелепицы: то ли окурок кто-то незагашенный бросил, а тот попал в неубранные стружки, или где-нибудь в выключателе искра пролетела — все и заполыхало, комиссия так причины и не доискалась, а обошлась разными соображениями. Сердце у него, Кольки, кровью облилось, когда увидел он обгоревшие стены, залитые какой-то противопожарной мерзостной химией, диваны с вывалившимися из них, как белый жир из распоротого свиного брюха, кусками негорящего поролона, учуял тяжелый, мертвечинный запах гари. Химия под ногами хлюпает, жалко, ой как жалко человеческого старания и труда. А самое главное — все лимиты и фонды, отпущенные по смете, исчерпаны. Плакали народные силы и денежки, дымом испарились. И теперь эту махину ему надо поднимать. Конечно, как всегда бывает, помогут, изыщут, еще в предварительном разговоре в горисполкоме ему обещали финансирование, не за свой же счет делать, но изыскивать конкретно все придется ему: и рабочую силу, и стройматериалы, и оборудование. Ладно, найдет, отыщет, выкрутится. Главное — больше инициативы и себя не жалеть. Нет уж, он не станет третьим директором, который погорит на распрекрасной бане. Этого удовольствия он почтеннейшей публике не доставит. Есть же самоотверженные и ответственные люди на земле! Есть! На них, святых праведниках, и стоит мир.

Вот ему, например, рассказали, что простая пространщица Прасковья Кузьминична отстояла баню, когда внезапно перед самым открытием вспыхнула эта самая новая сауна. Могло ведь на верхние этажи переметнуться: огонь, пламя и — прощай римские бани, жемчужные ванны, зал для спортивных игр. Все гудело и выло, как в аду, и в это сверкающее пекло со шлангом в руке сошла, чтобы отстоять всенародную собственность, заслонив лицо рукавом, простая, но смелая труженица. А ведь эта очень немолодая Прасковья Кузьминична — он, Колька, уже и в личном деле посмотреть успел, — как все, с полным набором человеческих слабостей, в бане и галантереей и джинсами приторговывала, и пиво с водчонкой держала, и за простыни и за мыло лишнее драла, чего только криминального за нею не числилось, а вот когда дошло дело до общественного, до «нашего», то первой и пожар заметила — благо новое, еще закрытое тогда саунное это отделение к ее душевым расположено ближе всего, — и тревогу подняла, не растерялась, людей принялась эвакуировать, и первой — «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет» — со шлангом, еще до прибытия пожарной команды, спустилась бесстрашно в подвал — гасить, спасать, не пускать коварный огонь дальше по этажам! Какое мужественное сердце, какой отчаянный характер! А ведь ей даже плевой благодарности не объявили, не наградили ценным подарком, не возвысили, морально не стимулировали, отнеслись как к рядовому случаю, как к должному… Он, Колька, будет поднимать коллектив по-другому, сплачивать на общих целях, на поступках, на радости от трудовых свершений.

Вот так или приблизительно так размышлял Колька Агапов, растянувшись на чистом бельишке, которое принесла ему комендантша перед сном, после первого своего рабочего дня на новой должности в Околонске. А после этих раздумий он мгновенно заснул и спал девять часов, не ворочаясь, на спине, чуть приоткрыв по-детски мягкий рот. Спал без сновидений, как человек со стопроцентным здоровьем и чистой, еще не замутненной компромиссами совестью. И только под утро, когда уже рассвет принялся выводить вензеля на незашторенных окнах, посетило его маленькое видение. Снился Кольке Агапову он сам в виде Георгия Победоносца, с копьем, верхом на белой лошади. Во сне же он вспомнил — чего не наслушаешься, прожив почти всю жизнь в детском доме, — вспомнил, что лошадь — ко лжи. И еще Колька, воспитанник нашей школы с ее сугубо материалистическими объяснениями всех поражающих воображение явлений, во сне же успел прикинуть, почему привиделся ему эдакий библейский сюжет, и сразу нашел ответ: в том же журнале «Огонек», где напечатан был репортаж о чудесах и красотах Околонска, была еще и вкладка с сокровищами древнерусской живописи. И на вкладке Георгий этот с копьем, в красном плаще и на белой лошади, несгибаемый и молодой, как солдат, наличествовал. И, сообразив все это, докопавшись до реалистической основы изобразительных выкрутасов собственного сознания, Колька, уже успокоившись, стал досматривать сновидение. А Георгий Победоносец тем временем увидел прекрасную незнакомку и только хотел с ней расположиться для нравоучительных бесед, как появился страшный дракон с рожами, похожими на морды из японского фильма «Легенды о динозавре», рожи эти пыхали огнем и вели себя угрожающе. И тут Колька, то есть этот самый доблестный Егорий, поднял своего белого коня в галоп, нацелил копье прямо в пасть самой страшной огнедышащей роже и понесся вперед… Несся, несся, высекая серебряными копытами белого коня искры из каменистой почвы, пока не загремел купленный накануне дешевый, но очень горластый будильник.

V

Определенно, у Прасковьи Кузьминичны на людей было чутье. Недаром столько лет волочила ее жизнь по ухабам и рытвинам. Очень ей при ближайшем рассмотрении не понравился новый директор. Больно уж ухватистый. Глаза дотошные, вникающие, только внешне маскируется под простачка. Она-то уж, Прасковья Кузьминична, разбирается в человеческой натуре. Просветит каждого почище лучей рентгена, ей все равно, что полуголый, в банном виде, что в шляпе. У нее, как у подрывника, ошибок быть не должно. На нее как озарение находит, когда и раньше, еще в старой бане, спросит у нее клиент: «Мать, а нет ли у тебя пивка?» Или попросит чего погорячее. У нее все всегда имелось. И пивко, и дефицитная вобла, и «коленчатый вал» для народа попроще, и «особая» для граждан, берегущих свой вкус и желудок, и другой ширпотреб: веники и мыло разных сортов, шампунь, благородный индийский чай со слонами и даже сушки. Какой чай без сушек! Она утром, когда шла на смену, как мул, на себе сумки несла неподъемные. Да во время смены еще и в буфет сбегает, где сразу оставляла «для себя», как завезут, пару ящиков пива, а потом его по частям перетаскивала из каморки уборщицы, где кроме стирального порошка для чистки раковин, тряпок, щеток это самое пивко могло подалее от чужого глаза хорониться, перетаскивала по мере требования к себе в подсобку. В разумных пределах. Да и днем, после одиннадцати, не задаром конечно, уборщицу посылала с сумкой в ближайший магазин, с которым у нее были установлены дружеские взаимовыгодные связи. Так вот, как только обмолвится клиент насчет продукта, не обусловленного прейскурантом услуг, лишь вопросит смиренно, а Прасковья Кузьминична взглядом всепроникающим его уже ожгла и отклассифицировала: «Широкая русская