и подмалюют и все покатится, как и прежде. Свой, верный, вечно спешащий клиент у нее уже образовался. Теперь ей уже не обязательно посылать его через черный ход. Появились новые приемы. Она теперь и авторитетом может взять: «Этот товарищ раньше заходил занимать очередь», «У нас спортсмены две кабины абонируют, не кричите, пожалуйста…» А парочка душевых кабин, будь здесь с билетами очередь хоть до луны, у нее всегда закрыта, под ключом на всякий случай. Ну, может быть, чуть поменьше будут ходить, если сауна откроется. Ладно, она выдержит некое сокращение дохода, лишь бы трудящимся было хорошо. И уже когда совсем эту подвальную сауну сотворили, все было готово, стояли диваны со спинками и сиденьями из серого с синим кожзаменителя, осталось только марафет навести и она уже постоянных клиентов предупредила — им не все равно, куда рубль нести, в кассу или ей, — предупредила, чтобы через низ по служебной лестнице больше не ходили, все уже было готово к торжественному открытию, она возьми и спроси у тогдашнего директора: «А что с душевым отделением будет, когда в подвале сауну откроют?» «Мы через три дня, — ответил директор, — душевое закроем, поставим на реконструкцию, а года через два будет у нас отделение лечебных душей — циркулярный, шарко, воздушный». — «А я как же?» — спросила тут же Прасковья Кузьминична. «Как все, — отвечал демократ директор (это был первый директор, тот, который построил дачу на себя). — Можно обратно в общее женское, можно гардеробщицей». — «Понятно», — сказала Прасковья Кузьминична, и голос у нее не дрогнул, но тут же решила про себя, что пора менять ход событий.

В самом конце смены, выдраив свои кабины и закрыв отделение, она спустилась вниз по еще открытому служебному ходу и на новенькую деревянную обшивку, в сауне и в раздевалке, на новенькие такие удобные диваны плеснула слегка керосином. И ушла. Со сторожихой распрощалась, сумки свои подхватила — и домой. Но возле остановки трамвая что-то сердце у нее стало биться неспокойно, как бы лишнего не выгорело, вернулась, достучалась: «Кошелек забыла». Пошла за кошельком и бегом, бегом тут же вернулась к сторожихе: «Горим, матушка, звони пожарным!» А сама обратно в душевое, за шланг, которым мыла кабины, и бесстрашно, рискуя жизнью, полезла в огонь. Когда пожарники, уже закончив дело, уезжали, так прямо и сказали: «Благодарите не нас, а бабку Прасковью Кузьминичну, она баню отстояла». Правда, слухи какие-то ходили о запахе керосина. Но это слухи, а потом чем же тараканов травить, как не керосином, по-деревенски…

Так разве и сейчас, через три года, не повернет вспять она, Прасковья Кузьминична, события? Не встанет богатырским заслоном на дорогах неминуемой судьбы?

И все же как женщина она была мягка и мечтательна. Ее охватили прекраснодушные видения, где судьба сама выправляется, без ее усилий, и справедливость торжествует. Разве кому-нибудь хочется возиться с керосином, а потом, как лиса, петляя, сбивать с толку борзых, спускаться в огнедышащий подвал со шлангом в руках? А если бы ее трахнуло по кумполу пылающей доской? Значит, Зойка — сирота?! А она сама, Прасковья Кузьминична, бездыханная, в бедных цветочках лежит на смертном одре. Местком и дирекция присылают веночек из восковых тюльпанов, товарки суетятся с киселем и блинами на поминках. Нет, лучше всего этого не надо. Она человек скромный. И ей виделось другое: что пылающая доска упала на голову нетерпеливого нового директора. Или, выходя из горкомхоза, он оказался сбитым грузовой машиной. Или в бане обвалилась лестница, по которой этот директор неторопливо и одиноко шагал. Или пусть хоть кирпич упадет на голову — тогда все: она, Прасковья Кузьминична, тихо и мирно работает на своем золотом месте еще годик или два. Зоюшка благополучно выходит замуж. И все хорошо, спокойно, уютно. Вот только директор… Разве желает она, Прасковья Кузьминична, ему зла. Ни в коем случае. Он молодой и красивый парень, и лично ему она желает благополучия, счастья, детишек, жену-красавицу. А в веночке из пластмассовых, почти вечных цветов пусть лежит его скороспелая задумка быстро, по-солдатски все реконструировать, переделать, быть замеченным начальством и шагать все дальше и дальше. Шагай, голубчик, но не наступай на ее, Прасковьи Кузьминичны, межу!

Но это все неспокойные мечты, фантазии. Помечтать и пофантазировать, конечно, можно, но человек сам творец своего счастья, поэтому делу, рукотворному строительству своего будущего — время, мечтам и потехам — час.

Прасковья Кузьминична и помечтала-то так сладко и несбыточно лишь мгновение, минуточку, а все время ударяла по работе, ковала производительность труда. И конечно, еще раз оглядывалась по сторонам в мрачноватом от пожара подвале. Она хоть и работает в бане около двадцати лет и все знает, каждый кран и вентиль ей знаком, но на всякий случай все запоминает. Жизнь длинная, и все надо предвидеть. И на ретивого, бойкого начальника у нее свои методы: подчиняясь даже не продуманному плану, а какому-то озарению, внезапной идее ума, Прасковья Кузьминична во время этого воскресника чью-то старую обгорелую фуфаечку, телогрейку, как сомнамбула, — правда, когда на нее никто внимания не обращал, — старательно свернула и, нагнувшись, запихнула в центральный слив, на всю длину руки и потом еще добавила палкой от щетки. Метра на полтора вглубь продвинула мягкую мину. Как она туда залетела, каким образом попала, вот потом будут соображать!

Совершив этот «дельный» поступок, Прасковья Кузьминична тут же обнаружила: время к трем, весь подвал очищен, готов снова принять рабочих, воскресник пора кончать. Но ведь Прасковья Кузьминична недаром в коллективе столько лет, все знает, все видела, понимает, что трудовой подъем надо закончить веселым и скромным пирком. Чтобы после грязной и нудной работы расслабились и отдохнули люди, погутарили, помечтали в своем коллективе.

Все здесь у нее припасено. Уже кто-то из молодых ребят за пивом и за винцом побежал, а сама Прасковья Кузьминична с такими же, как она, предусмотрительными товарками в уголке под лампочкой организует стол. А тут уже и картошка подоспела — сварили ее на плитке в подсобке, — колбаса и копченый палтус нарезаны — работа закончена, все за стол. Ну, а директор, а старшина? И его зовут к столу: чего ему, холостому, одинокому, без кола без двора, гордиться? А он и не чинится, сел с удовольствием, целое яйцо ему на один заглот, кусок колбасы хрумкает, как заяц морковку. Всем после работы хорошо, радостно. И тут, в момент этого дружного единения, Прасковья Кузьминична произнесла застольную речь:

— Дорогой товарищ директор, молодой ты у нас, а мы, большинство, уже в основном бабки, но мы тебе рады. Вроде дело с твоим приходом у