– Важнее всего то, что он делал на эту машину записи.

– Алмазные диски? Виниловые? – переспрашивает она.

– Нет – или алюминиевые, или ацетатные.

Хэтти открывает ящик и кашляет – оттуда поднимается пыль.

– Вот то, за чем мы пришли, Кром!

Записи в белых конвертах, на каждом – надпись. Подняв верхний, Кромвель наклоняет его к лампе:

– «Люций Спун, государственная тюремная ферма Камминс. Арканзас. 13 июля 1938 г». Внизу написано «Харлан Паркер», – прищурившись, он разбирает слабую надпись карандашом: – Здесь написано «Стаголи». И слова.

– Какие слова?

– Песни, – отвечает Кромвель. – Песни.

Подобрав пластинку, Хэтти секунду разбирает почерк и вскоре читает:

– «Все, кто говорят о рае, в жизнь туда не попадут». Вестер Уайт, Алабама. Дата другая.

– Осторожнее, – говорит Кромвель. – Ацетатные покрытия портятся, и алюминиевые тоже.

– Сам осторожнее, – Хэтти бросает на него убийственный взгляд. – Успокойся, Кром. Я не собираюсь её ронять.

Они осторожно кладут пластинки обратно в ящик и закрывают крышку.

– Надо отнести их на первый этаж и проиграть в стереосистеме, – говорит Кромвель.

– Да, посмотрю, какие там разъёмы. Может, смогу подключить через мой микшер к TASCAM’у. Или просто возьмём какой-нибудь дешёвый проигрыватель, я запишу «через воздух» на него, как полевую запись. А в Вашингтоне, может, сделаем так же, но получше качеством.

– Нет, не надо дешёвых, – возражает Кромвель. – Здесь мне нужна запись высочайшего качества. Если надо, я куплю проигрыватель сам, на свои деньги; Библиотека мне возместит.

Говоря это, он сам не уверен в своих словах, но на самом деле Кромвелю всё равно. На фоне мрака, который заполонил его жизнь, смерть этой женщины и её завещание означают грант, деньги, публикации, а может быть, и цикл лекций. В завещании стоит название Библиотеки, но бенефициар тут – Кромвель; возможно, сейчас перед ним – работа всей (оставшейся) его жизни. По сравнению с этим сто или двести баксов на проигрыватель с хорошей иглой – ничто. Он потирает подбородок:

– Боюсь даже тащить их вниз – они могут быть очень хрупкими.

А ещё остаётся неисследованной картотека. Открыв верхний ящик, Кромвель видит – тот пуст, не считая пары рассыпающихся коричневых папок-«аккордеонов»; в одной из них лежат потёртые и жёлтые чеки. В нижнем ящике – бухгалтерская книга в обложке из синей ткани, углы и корешок обёрнуты кожей.

Кромвель открывает книгу: «Харлан Паркер, Александрия, Вирджиния. 6 июля 1938 г. Описание секулярной народной музыки Западной Вирджинии, Кентукки и Теннесси, включая долину Миссисипи и горы Озарк, по заказу Библиотеки Конгресса». Он листает страницы – те покрыты тем же узким, тесно сжатым почерком, что на конвертах пластинок; строки сливаются в размытое пятно: «Как я успел выяснить, «Стаголи», или «Стакали», или «Стаггер Ли» получает новую модальность в устах и уме каждого нового исполнителя. Но, невзирая на всё обнаруженное мной морфологическое разнообразие, не могу не задумываться – вдруг за мириадом вариаций существует некая праверсия этой песни…»

Кромвель решается:

– Куплю проигрыватель. Не собираюсь рисковать потерей качества. Будем записывать здесь.

Когда он возвращается из «Бест-Бай» с проигрывателем для пластинок, Хэтти уже успевает превратить потайную комнату в приличный кабинет: нашла на антресолях карточные столики и складные стулья, а где-то ещё – свечу. Наверняка, чтобы прогнать запах «как между ног у старика».

Кромвель распаковывает проигрыватель. На него потрачено больше, чем планировалось – свыше четырехсот долларов: платёж по кредитке Кромвеля не прошёл, пришлось звонить в «Ситибанк» и слушать, как роботы снова и снова зачитывают, какую кнопку нажать для чего. Наконец он сумел поговорить с живым человеком и разобраться, а на будущее решил отправить проигрыватель по почте себе домой.

Кромвель эксгумирует проигрыватель из пластиковой обёртки и груды пенопласта, и комнату, вытесняя амбре ароматизированной свечи и плесени, наполняет странный, неприятный запах полимеров и химических катализаторов, ехавший в коробке из самого Китая, где проигрыватель собрали. Обёртку и пенопласт Кромвель аккуратно складывает обратно в коробку, для отправки домой. Найдя карточный столик слишком шатким, Кромвель приносит из спальни деревянный прикроватный стол, ставит проигрыватель на него и чуть трясёт подставку аппарата, проверяя, легко ли сбить его с ног. Машина стоит твёрдо. К её тылу Хэтти подключает один конец кабеля XLR, а другой – к своему пульту; второй кабель соединяет пульт с цифровым диктофоном TASCAM. Тут Хэтти останавливается и говорит:

– Кром, чуть не забыла! Однажды на барахолке нашлось двенадцать ацетатных пластинок Вуди Гатри, и это меня кое-чему научило, – порывшись в своём «Пеликане», она поднимает пластиковый контейнер: – Двухмиллиметровый сапфировый стилус. А то игла на этой штуке деламинирует тебе всю пластинку.

Хэтти достаёт что-то из контейнера, подходит к проигрывателю, заменяет его иглу на новую и возвращается к TASCAM’у, умещающемуся у неё в ладони и напоминающему старые трикодеры из «Стар-Трека». Затем Хэтти достаёт из «Пеликана» Bluetooth-колонку, включает её и соединяет оптическим кабелем разъём колонки и разъём для наушников у проигрывателя. Свои вешает на шею, подключив к пульту для микширования, со словами:

– Надо включить какую-нибудь пластинку, чтобы я испытала TASCAM и проверила уровни.

Будто бы помечая свою собственность, Кромвель ставит стул и проигрыватель у ящика с записями и садится ногами к ящику. Хэтти достаёт коробку, похожую на те, в которых продают бумажные платочки, но она вынимает оттуда пару белых нитриловых перчаток и бросает Кромвелю. Тот надевает их, не сводя глаз с содержимого ящика. По его оценкам, внутри не меньше восьмидесяти записей; все стоят вертикально. Трудно сказать, какие из этих пластинок деламинированы или испорчены и сколько их; однако единственные следы тления в ящике, невзирая на стоящий в комнате запах плесени, – пожелтевшие и хрупкие конверты на записях. Вынув одну пластинку из самого дальнего ряда, Кромвель смотрит на дату – 25 августа 1938 г. – и возвращает запись на место с таким благоговением, какое учёный дарит наглухо закупоренной пробирке с заразным патогеном. Кромвель достаёт другую пластинку, на этот раз из самого ближнего ряда, и читает поблекшую от времени карандашную пометку на белом конверте:

– 8 июня 1938 г. Смут Сойер, Бакханнон, Западная Виргиния.

Он вынимает пластинку, ощущая слабый рельеф бороздок на одной стороне. Другая гладкая как пластик – записи нет. Может, старые ацетатные пластинки позволяли делать записи только на одной стороне. Этого Кромвель не знает, спросит у Хэтти потом. Он уделяет время ацетатной поверхности, впитывая пальцами тактильные ощущения. Хэтти, надевшая наушники, смотрит на него, приподняв бровь. В этот момент Кромвелю хорошо; он будто бы занимается тем, что ему предназначено. Всю свою жизнь он трудился ради этого, столько всего перенёс; Вивьен далеко, Мэйзи и Уильям замолкли навек, и теперь Кромвель хочет запомнить этот миг.