В юности он слушал виниловые пластинки: Куперен, Вивальди, Моцарт, Бетховен, Дебюсси, Холст, григорианские хоралы, ансамбли в духе Sounds of Blackness; Staple Singers, Долли Партон, саундтреки к мюзиклам – «Жижи», «Звуки музыки», «Парни и куколки», «Бригадун», «Виз»; Led Zeppelin, Майкл Джексон, Стиви Уандер, Принц, Fat Boys, Gap Band, Боб Дилан, Beatles, The Who, Питер Фрэмптон; всё это на виниле. Но это было очень давно, целую жизнь назад; единственное, что осталось после этой какофонии почти забытых звуков – ритуал винила: извлечение пластинки из конверта в торжественной тишине, сверкающий круг, поднятый к свету, чтобы рассмотреть – нет ли, о ужас, царапин? Тщательно установленная игла, чтение обложки пластинки, пока в динамике начинают шевелиться первые звуки – и волна музыки.

Смерть ритуала началась с аудиокассетами, а компакт-диски добили его ещё до того, как их заменила цифра. Но ритуал врос в саму сущность Кромвеля, и руки хорошо его помнили.

Он кладет пластинку на диск, накладывает маховик и осторожно – наклонившись так, что глаза остаются на уровне пластинки и иглы – опускает звукосниматель на ацетатную запись.

Негромкий треск – и из динамиков раздаются звуки.

Он чё, мой голос пишет?

Он фиксирует звуковые волны и рисует эти волны на покрытии пластинки, когда она кружится.

Волны… как на море? Был один раз. В рот соли набилось, аж помирать собрался.

Не такие волны, сэр.

Он меня слышит, што ли?

Всё, что мы говорим, до последнего слова. Любой звук, который способен распознать этот [помеха] – ваш голос, мой голос, гитара – если это достаточно громко, чтобы микрофон его расслышал, звук превратится в вибрации и борозды. Когда закончим, я вам проиграю.

А вы хотите песни из наших краёв?

Именно. Секулярные песни. Местную музыку, не церковную. Не религиозную. Песни, которые часто поются здесь. Их сохранят в Библиотеке Конгресса.

Си…кулярные? И што, я буду знаменитый?

Маловероятно, мистер Сойер. Но всё равно возможно. Давайте попробуем спеть, а там поглядим насчёт славы и богатства.

Ну, не знаю. Мы тут в Божьем страхе живём.

Религиозная музыка и так хорошо задокументирована, мистер Сойер; к тому же, она имеет формальный характер. Мы хотели бы песни, не затронутые влиянием церкви. [Собачий лай; женский голос говорит ей «тихо»]

Мы народ простой, в Божьем страхе живём.

[Пятнадцать секунд молчания]

Табак, говорите? Дадите табаку, может, что вспомню.

[Шелест]

Так-то лучше.

Значит, сыграете «Стаггер Ли», мистер Сойер? Хотелось бы начать с него.

«Стакали»? Могу и его, но со мной тута только гитара.

Этого более чем достаточно, мистер Сойер.

Кромвель смотрит на Хэтти, сосредоточенную на своём пульте. Однако она замечает его взгляд, поднимает глаза и показывает большой палец вверх – уровень звука приемлем. Кромвель возвращает взор к блестящей непрерывной вращающейся пластинке, потом смотрит на белый конверт: «Смут Сойер, Бакханнон, Западная Виргиния. «Стаггер Ли», «Хватит прятаться в долине». Паркер писал как курица лапой, но, как ни странно, у Кромвеля прекрасно получается разбирать его почерк. По комнате плывут негромкие атональные гитарные аккорды, которые дымятся от шкварчащего жира бекона. Агрессивные блуждающие басы Смута («Мистера Сойера!» – думает Кромвель) дополняются живыми высокими нотами, и, невзирая на давность лет и треск записи с её оловянным звуком, живые вновь слышат песню человека, умершего десятилетия назад:

Короткий проигрыш, где высокие ноты перемежаются басами под большим пальцем музыканта – Кромвель это слышит. В бытность студентом-бакалавром он посетил достаточно концертов блюграсс, где познакомился с таким старым стилем горной струнной музыки: грубая игра на высоких ладах, перемежаемая ритмичными штрихами. Песня до некоторой степени знакома Кромвелю, точнее, знакомы две главные модальности, в которых она встречается: баллады белых американцев о головорезах (жанр, популяризованный Питом Сигером и Дэйвом Ван Ронком), с одной стороны, и весёлый южный негритянский ритм’н’блюз, популяризованный Ллойдом Принцем и бесчисленными другими сыновьями и дочерями Юга. Хотя в современной культуре больше закрепилась блюзовая версия, исполнение Смута Сойера – где музыка соответствует традиции белых, но слова (насколько помнит Кромвель из своих давних штудий в области музыкальной антропологии) совмещают «чёрный» и «белый» варианты песни – не может не привлечь внимания Кромвеля. В уме он рисует образ Смута как человека («Ничего себе имечко – Смут. Неужели его родители были настолько жестоки?») – чистая игра воображения: рубашка цвета хаки на пуговицах, поверх неё – рабочий комбинезон; тонкое, измождённое, но гладко выбритое лицо; кожа белая, но шея и предплечья приобрели на солнце ореховый цвет; тело, худое от ежедневного тяжёлого труда – выращивания кукурузы, работы в шахте или любой другой физической повинности из богатого набора, который мог унаследовать человек по имени Смут из Западной Виргинии.

Сойер снова поёт. История известная: Стаггер Ли и Билли Лайонс играют – в этой версии не в кости, а в карты – посреди притона, и так увлекаются игрой, что даже не замечают «надушенных дам», столпившихся вокруг. Стаггер Ли проигрывает свои деньги и шляпу, и Билли Лайонс надевает её, чтобы над ним поиздеваться. Стаггер Ли идёт домой и берёт свой «ствол сорок первого калибра»: о таких моделях Кромвель не слышал, но он и не увлекается оружием, так что всё может быть. Билли Лайонс молит о пощаде, говоря Стаггеру Ли, что дома его ждут жена и семья; Стаггер Ли смеётся: они оба в доме, где женщины торгуют собой, а Билли поминает жену и детей! Он убивает Билли Лайонса выстрелом в живот, пуля проходит насквозь и разбивает стакан в руках бармена, и шлюхи разбегаются.

Шериф со своими помощниками прибывают, чтобы арестовать Стаггера Ли, но им страшно, и они спорят, кому идти в притон:

Стаггера Ли отводят в участок, и в следующем куплете – как бывает в музыке с её обрушившимся временем – он уже стоит перед судьёй, а в следующем после этого его собираются вешать. «Собственно, примерно так мужчин-афроамериканцев тогда и судили, – думает Кромвель. – И изменилось с тех пор мало что. Фергюсон недалеко отсюда».