Он представляется и представляет Хэтти; душеприказчица нервно улыбается и слабо, легко, пугливо пожимает руки. Она не знает, как быть – это странная работа для неё, ведь её клиент – правительство.

Душеприказчица – Сара – ведёт их в дом. Плоский двор выглядит аккуратным; само здание старо, невелико и обладает определённой величественностью, присущей только старым и ухоженным домам. Веранду, огибающую весь дом, и фасад последний раз красили не раньше десяти лет назад, а крыша покрыта стильным красным металлом. Материал новый – Кромвель видел такой даже в своём районе Александрии.

Открыв парадную дверь и впустив их, Сара раболепно отпрашивается на встречу. Кромвель протягивает руку за ключами; после секунды молчания она объясняет ему, как работает сигнализация и цифровой код, передаёт ключи и уходит. Они с Хэтти входят. Внутри тепло, в фойе пахнет свежестью и чистотой. Сара в переписке сообщила, что Матильда Паркер – которой совсем недавно исполнилась шестьдесят и которая была юна характером и мыслями – умерла от рака поджелудочной железы, никогда не выходила замуж и не имела детей, будучи, таким образом, последней в роде Харлана Паркера. Но Кромвеля не заботят потомки Паркера, и умершая женщина совершенно его не интересует – он здесь ради её предка.

– Спорим, если у неё был HD-телик, его уже нет? – спрашивает Хэтти. Им уже приходилось несколько раз описывать завещанное имущество, и каждый раз к прибытию наших героев чего-то уже не было – телевизора, радио, телефона, украшений, денег, лекарств, или на стене оставался пустой, не тронутый светом и пылью прямоугольник. Кромвель и Хэтти никогда не оказываются на месте первыми и неизменно своими глазами видят воплощение примитивнейших сторон человеческой природы.

Кромвель не хочет спорить.

Установив камеру, Хэтти делает 360-градусную фотопанораму каждой комнаты, начиная с фойе и продвигаясь внутрь. Это одно из её нововведений – фотодокументация завещанной собственности, и для каталогизирования оно оказалось бесценным. Хэтти даже обещает начать документировать чужие владения в виртуальной реальности, но Кромвель находит это излишним.

Бродя по дому, он находит небольшую библиотеку на первом этаже – Гришэм, Паттерсон, Эванович, Коннолли, все в твёрдых обложках; классика в кожаном переплёте – Диккенс, Фолкнер, Хемингуэй, Моэм, Митчелл, Руарк, Стейнбек; и симпатичная многотомная энциклопедия. «Я думал, Интернет убил издание энциклопедий, но эти выглядят совсем новыми», – думает Кромвель, задумчиво заглядывает в шкафы в поисках чего-нибудь, имеющего отношение к Харлану Паркеру. В гостиной, где на стене – большой след, оставленный бывшим здесь HD-телевизором («Хэтти обрадуется, что её невысокое мнение о человечестве в очередной раз подтвердилось»), он находит – как это назвали бы родители в его детстве – шкаф для стереосистемы. Она расположена в длинном комоде, обрамлена твидовыми колонками, в центре щедро лакированной деревянной полки – проигрыватель для пластинок, под ним – основательный ряд виниловых записей. Кромвель нажимает на кнопку включения, и на пульте управления, выполненном в прекрасном стиле семидесятых, зажигается переключатель радиостанций, показатели громкости и скорости записи. Колонки немного гудят и замолкают. Кромвель выключает устройство, и огни гаснут. Он опускается на корточки и перебирает пластинки в поисках чего-нибудь интересного – либо с точки зрения работы, либо – личности Харлана, но не находит; встаёт, отряхивает с брюк пыль и идёт дальше.

Он останавливается в основной спальне – здесь, как нигде, чувствуется вся весомость и история дома. Комната весьма простая – королевская постель под роскошным и пышным одеялом, прикроватные тумбочки с недорогими, но элегантными лампами, в потоке света из окон стоит уютный диван – в доме Кромвеля подобная вещь бы скрывалась под кучей сохнущего белья, но здесь он совершенно пуст. Но и в его доме, осознаёт Кромвель, теперь он тоже был бы пуст; это чувствуется даже за полторы тысячи километров. Горе – это нарост, это прореха, это связь, тонкая, будто невесомый, хрупкий лист золота. Дом Кромвеля пуст, холоден, безмолвен, и это он никогда не сможет преодолеть. Кромвель словно уменьшается, падая под тяжестью смерти Мэйзи и Уильяма…

И вины, принимающей образ нагой женщины в номере отеля.

Гардероб полон женской одежды – футболки, деловые костюмы, пальто, свитеры, брюки, юбки, длинные платья; в ящиках гардероба – бельё, носки, ночные рубашки и пижамы, шарфы. На ковровом покрытии Кромвель замечает следы пылесоса. Вдруг он чувствует себя словно не здесь – он уже это делал, и недавно: сортировал и классифицировал вещи покойников. Что касается вещей Мэйзи, почти всё, что Кромвель не хотел, забрала её сестра, но все вещи его сына Уильяма остались – к такой разлуке Кромвель был не готов.

«В этих комнатах она жила и умерла», – думает он. В комнате пахнет свежестью, но не без оттенка тления. Возможно, когда рак перешёл в последнюю стадию, женщину перевезли в хоспис – или хоспис переехал сюда и, затаив дыхание, стал ждать, когда она умрёт. В мусорной корзине – пустой пузырёк из-под пилюль; аптечка в ванной пуста. Шкатулку с украшениями на комоде никто не тронул, и её содержимое по-прежнему сияет золотом и серебром. За дверью ванной висит халат – от него веет розовой водой.

Рано или поздно Кромвелю придётся всё это распродавать, чтобы превратить её одежду, её дом, её жизнь в деньги для своей Библиотеки. А пока он идёт дальше.

Кухня простая, хотя её явно любили и часто здесь бывали. На чугунной вешалке над столом для разделки мяса висит какофоническое собрание сковород и кастрюль, на подоконнике толпятся горшки с травами – тмин, орегано, шалфей. Оторвав веточку тмина, Кромвель трёт её в ладонях, заполняя неподвижную кухню ароматом весны, более тёплого времени года, потом закрывает глаза, подносит руки к носу и глубоко вдыхает. Он вспоминает: когда Уильяму было пять, летом они гуляли недалеко от дома и проходили мимо громадного куста розмарина. Тогда Кромвель оторвал веточку розмарина, потёр ладонями, будто пещерный человек, разводящий огонь из прутика, и сунул ладони сыну под нос. Ощущение аромата отразилось на лице мальчика, расцветая удивлением, а затем радостью. Всю дорогу Уильям держал его за руку и то и дело подносил розмарин к носу, вдыхая аромат. Славный мальчик.

Кромвель долго стоит с закрытыми глазами, наконец открывает их и роняет измятую веточку на пол.

В кухне есть дверь, ведущая на задний двор; он отпирает её и встаёт на траву. За домом растёт рощица деревьев, сейчас голых, а за ними – местный ручей. На земле под нагими ветвями ещё лежит снег. Летом, думает Кромвель, воздух был бы полон звуков: хруст веток и переливающийся шёпот листвы на ветру, сверчки, цикады, песни птичек-кардиналов, голоса мальчишек, играющих на улице в бейсбол или, может, футбол, крики радости или злости; далёкий лай собак, гудение воздуходува, удаляющийся рёв самолёта, уносящего множество людей далеко-далеко.

Есть и отдельный от дома гараж – чуть больше сарая, чуть меньше отдельного корпуса дома. На кольце, выданном ему, Кромвель находит ключ от боковой двери. Внутри – чистая и относительно новая газонокосилка и триммер, две метлы, несколько граблей и мотыг, клубок эластичных шнуров, пустые коробки из винного магазина, ящики из-под бутылок с молоком. Верстак и ящик с инструментами, банки из-под варенья, набитые гвоздями, шурупами, болтами и гайками, зелёная нейлоновая верёвка, клеевой пистолет, садовые ножницы и кусторезы. В гараже стоит также фургон «Субару» – ему не меньше двадцати лет, но он в хорошем состоянии. Руки Кромвеля находят выключатель и освещают помещение – он видит ещё одну дверь со множеством засовов и краской, облезающей в мозаичном порядке. Кажется, она ведёт в подсобку.