встретились с бонобо, именно эти человекообразные обезьяны стали бы нашей основной моделью. Только представьте, к каким увлекательным предположениям о гендере это могло бы нас привести!

Учитывая, как много общего у нас с бонобо, включая нашу пресловутую неотению, идея о том, что мы происходим от «бонобоподобных» обезьян, вполне имеет право на существование. В конце концов, американский анатом Харольд Кулидж, благодаря которому бонобо получили статус отдельного вида, после вскрытия тела Принца Чима сделал вывод, что эта человекообразная обезьяна «может оказаться ближе к совместному предку шимпанзе и человека, чем ныне живущие шимпанзе». Такой же вывод был сделан на основании недавнего сравнительного анатомического исследования[169].

Самцы бонобо трутся задами друг о друга. Такие контакты встречаются реже и менее интенсивны, чем GG-трение у самок

Время, которое я провел в заповеднике «Лола» в 2019 г., стало для меня курсом по повышению квалификации как исследователя бонобо. Я не работал вплотную с этими обезьянами с 1980-х. На тот момент у нас имелись великолепные полевые исследования японского приматолога Такаёси Кано, который впоследствии первым описал, как устроены сообщества этих человекообразных обезьян, в своей книге «Последняя обезьяна» (The Last Ape, 1992). В нашем распоряжении были данные исследований по обучению языку, проводимые с Канзи — гениальной человекообразной обезьяной, которая выучила значение огромного количества лексиграмм. И наконец, моя работа по коммуникациям и половому поведению бонобо в зоопарке Сан-Диего. Но это были, по большому счету, единственные исследования бонобо, проведенные на тот момент[170].

С тех пор многое произошло. Десять лет политических беспорядков и страшная война в ДРК прервали наши полевые наблюдения в этой стране, но теперь они снова идут полным ходом. Начались также исследования бонобо в неволе, включая эксперименты по изучению интеллекта. Моя группа занимается изучением эмпатии у бонобо, документируя то, как они утешают своих страдающих сородичей. Этой работой в заповеднике «Лола» заведует моя давняя сотрудница, профессор Даремского университета в Англии Занна Клэй. Я прибыл сюда, чтобы повидаться с Занной и обсудить наш проект, а также возобновить свое знакомство с бонобо[171].

Хотя мне всегда нравились эти замечательные человекообразные обезьяны и я не перестаю получать удовольствие от сравнения их с более крепкими собратьями, первые этапы исследования были отнюдь не легкими. Научный мир чувствовал себя не в своей тарелке, когда дело касалось бонобо и их поведения. Принятие их за наших ближайших родственников требовало радикального пересмотра нашего восприятия самих себя. Всего несколько ученых во всем мире знали из первых рук, насколько бонобо уникальны, но нам никак не удавалось передать это понимание другим. Бонобо были слишком сексуальными, слишком мирными и слишком склонными к женскому доминированию, чтобы всем угодить. Некоторых они явно расстраивали. Так, например, однажды я читал лекцию о власти альфа-самок бонобо перед немецкой аудиторией. По окончании лекции пожилой мужчина-профессор поднялся со своего места и вопросил чуть ли не в обвиняющем тоне: «Что не так с этими самцами?!»

Поскольку человекообразные обезьяны демонстрируют нам наше собственное отражение, нас заботит, какими мы сами предстаем в этом зеркале. Пожалуй, главной проблемой бонобо была их неагрессивность. Не известно ни одного подтвержденного случая, когда один бонобо убил бы другого, в то время как у нас множество таких примеров из наблюдений за шимпанзе. Поначалу нам кажется, что мы должны радоваться, когда получаем передышку после жестокостей шимпанзе и наконец встречаем близких сородичей, предпочитающих любовь ненависти. Но в этом случае мы не вписываемся в господствующий нарратив в антропологии, согласно которому люди рождаются воинами, поработившими землю, уничтожая все типы наших предков, стоявших у нас на пути. Мы — дети Каина, а не Авеля[172].

Такие взгляды связаны с нахождением останков в Южной Африке в 1924 г. Этого предка, названного «австралопитек африканский» (Australopithecus africanus), считали плотоядным зверем, который заглатывал свою добычу живьем, расчленял ее на части и утолял жажду горячей кровью. Палеоантрополог Рэймонд Дарт живописал эту яркую картину несмотря на то, что в его распоряжении был всего лишь один-единственный череп юного животного. Скудные свидетельства не остановили его разыгравшееся воображение. Сейчас мы осознаем, что австралопитек, похожий на прямоходящего бонобо, находился достаточно далеко от вершины пищевой цепочки. И все же ужасающая характеристика Дарта осталась с нами. Она породила миф об «обезьяне-убийце», согласно которому мы происходим от безжалостных убийц и насильников, устраивавших войну чуть ли не ради развлечения[173]. Когда агрессивная природа шимпанзе получила широкую известность, это окончательно закрепило в обществе данную теорию. Учитывая, что подобные склонности приписывали и нашим предкам, и нашим сородичам-обезьянам, разве мог кто-нибудь усомниться, что жестокость у нас в крови?

Эти идеи всех устраивали — пока на сцену не ворвались мирные бонобо. По словам Такаёси Кано, их группы встречаются в лесу без всяких столкновений. Его студенты даже говорили о «смешении» и «слиянии»[174]. Сегодня нам известно, что сообщества бонобо делятся едой с другими сообществами и иногда берут на воспитание сирот своих соседей. Эти полевые наблюдения во многом изменили общепринятый миф о происхождении человека. Мои собственные наблюдения с подробным изучением эротической и гедонистической сторон жизни этого вида все только усугубили. Бонобо стали полиаморными «детьми цветов». Наличие столь нежных и чувственных родичей не вязалось с представлением о разнузданной жестокости на протяжении всей истории возникновения человека.

Согласно до сих пор господствующей концепции, мы все носим каинову печать. Например, канадско-американский психолингвист Стивен Пинкер в своей книге «Лучшее в нас» (The Better Angels of Our Nature, 2011){10} предположил, что человечеству необходима цивилизация, чтобы держать свои деструктивные инстинкты под контролем. Поскольку его теория работает, только если наши предки обладали гиперагрессивным характером, Пинкер взял шимпанзе за модель наших предшественников и бодро замел бонобо под коврик, назвав их «очень странными приматами». Британо-американский антрополог Ричард Рэнгем высказался в том же духе в своей книге «Парадокс добра» (The Goodness Paradox, 2019), придя к выводу, что люди лучше уживаются друг с другом, чем можно предположить, а значит, мы, по-видимому, одомашнили себя. Он также берет своей исходной точкой агрессивного предка, похожего на шимпанзе, а бонобо упоминает только как боковую ветвь эволюции, уточняя, что они «пошли своим путем»[175].

Неловкая ситуация, в которую нас ставят бонобо своим присутствием на нашем родословном древе, ясно отражена в этих книгах. И это не считая того, что предложенные Пинкером и Рэнгемом эволюционные сценарии оказались бы не нужны, если бы наш биологический вид брал начало от менее воинственной