Время ползло, часовые птицы — будто и вправду были часовыми — сменяли друг друга на певчем посту. Мейсоны встали и засобирались на мессу. Они забрались в красный «Сатурн» мистера Ника и уехали — все вместе. Мальчики расположились на заднем сиденье, старший брат повернулся и припечатал дом тяжелым взглядом, словно ожидал, что махина раскроет пасть и ощерится ему в спину. Мог ли Маршалл ошибаться больше? Дом и не думал кусаться — стоило машине выползти на длинную подъездную дорожку, он сгорбился, бесформенный, побитый, и наконец выдохнул. Сколько поперечные балки будут гнуться, пока не переломятся? Как быстро дом разрушится, распадется на черепицу, сайдинг, воздуховоды, вентиляционные отверстия, половицы? Как быстро его осколки потонут в земле? Как скоро сам Всевидящий Один не сможет определить, что возвышалось здесь однажды?

Гнуться — все равно что кланяться. Так сказал бы Одноглазый бог. И чем ниже поклон, тем труднее потом выпрямить спину.

И все же она гнулась.

Мальчик пришел, как они и уговорились — под щебетание малиновок, вскоре после отъезда Мейсонов. Он отстучал в заднюю дверь пароль, которому она его научила: раз, раз-два, раз. Она должна была ждать его. Но ее не было. Несколько минут спустя Броуди постучал еще раз — раньше ему никогда не приходилось стучать дважды — и снова замер в ожидании. Он начал терять терпение. Потом заскучал. Потом забеспокоился. Неужели ее разоблачили? Увезли? Или что похуже? Может, пробираясь в своем межстенье, она не рассчитала сил? Или за все эти месяцы она так отполировала выступы в балках, что в один ужасный момент просто не смогла ухватиться за гладкое дерево? И упала на дно этого тесного, сокрытого от чужих глаз ущелья? Не попробовать ли снова пробраться в дом через боковую дверь? Ту самую, про которую она велела ему забыть? Он встал на цыпочки, но мало что мог разглядеть через узорчатые стекла. Поэтому продолжал стучать. Вновь и вновь.

Наконец показалась Элиза.

Она изменилась. Казалось, что в теле маленькой девочки поселилась старуха: глаза очертили темные круги, плечи поникли под невидимым грузом. Девочка напоминала согнутое бурей сальное дерево, обвалившуюся, заброшенную хижину посреди леса. Она стояла в дверном проеме по ту сторону ширмы, придерживая рукой щеколду, и не спешила ее открывать. Она рассказала ему о случившемся. О том, как они пришли за ней.

Братья узнали о ней, им почти удалось ее найти. Они разорвали ее дом на части, пока искали, а затем заштопали его, будто ничего и не было. Вернулись в свои комнаты и перешептывались, должно быть, несколько часов, замирая при каждом звуке, прислушиваясь к ней. Родителям, насколько она могла судить, они ничего не сказали. Но они знали. Всю ночь двери их спален то и дело распахивались — будто они собирались застать ее врасплох, схватить прямо там, в выползшем в коридор из их комнат тусклом свечении ламп. На нее была объявлена охота. Ни с того ни с сего. Или…

Может, Броуди знал о причинах?

— Нет, — замотал головой он. — Не знаю. Правда не знаю. Подожди. Младший же и раньше был в курсе?

— Он никогда меня не искал. До этого момента.

— Но ты в порядке?

Элиза прижалась лбом к сетке, разрешетив бледную кожу пятнистой россыпью света. По-прежнему придерживая запертую дверь, она исподлобья уставилась на него. Наконец, едва шевеля губами, она заговорила.

— Ты приносишь мне краденые вещи, — выдавила она. — Лак для ногтей. Еда. Приставка. Настольные игры. Все, что ты приносил, ты крал из других домов.

Броуди поковырял дверную ручку сетчатой ширмы кончиками пальцев.

— Я еще кое-что принес. Думаю, тебе понравится.

— Ты забирал что-то из моего дома?

— Не то чтобы… — замялся он. — Почти ничего.

— Что ты украл?

— Я собирался вернуть!

— Что ты взял? Что именно?

Броуди склонил голову набок. Стиснул зубы. Пожевал губами. Если он и нервничал, то слишком уж карикатурно.

— Я не знаю. По мелочи. Диск, кажется. Пару монет, несколько долларов. Ракушку. Складной нож. Всего-то.

— Убирайся.

— Да я хоть сейчас все верну! — Он потянул сетчатую дверь обеими руками, но Элиза рывком захлопнула ее и задвинула маленькую щеколду.

— Но я правда могу сбегать домой и принести, — заныл он. — Оно все у меня под кроватью. Я не воровал, Элиза, — я просто одолжил. Иногда я беру что-то, но я же могу вернуть…

— Не произноси моего имени.

— Почему?

— Не называй меня по имени. Ты потерял на это право!

Броуди отшатнулся на пару ступеней вниз, будто получил от нее удар ногой под дых.

— Но я могу все исправить, — попытался он снова. — Я все верну.

— Ты меня никогда не видел, — продолжила она. — Вообще никогда. Меня вообще не существует. Если будут спрашивать — ты меня не знаешь. И все твои воспоминания обо мне и через сто лет останутся выдумкой. Все это — твой сон. Дурацкий лживый сон.

— Прости меня.

— Поздно! — Элиза сорвалась на крик. — Броуди, ты все испортил! — Девочка растянула губы. Ее щеки покраснели, а глаза увлажнились. — Это мой дом, Броуди. Мой дом! И из-за тебя он рушится!

— Извини.

— Не смей возвращаться, — процедила она. — Никогда и ни за что. Убирайся.

Она захлопнула и заперла дверь.

— Уходи! — крикнула она.

И повторила. Уходи. Повторяла снова и снова, пока у нее не осталось сомнений в том, что он послушался. Уходи. Пока стены ее дома не стали повторять вместе с ней. И плакать вместе с ней.

Эдди сидел на диване-качелях и всматривался в скользящие по двору тени: в кусты азалии, обсыпанные увядающими цветами, в пятнисто-полосатый газон, расписанный заходящим солнцем сквозь трафарет спутанных ветвей деревьев, в рассекший пампасную траву четкий силуэт крыши, отогнанный закатом на добрую версту — по крайней мере, так казалось — от самого дома. Река вздыбилась полноводием — так, что Эдди была видна белая верхушка огромного круизного лайнера, медлительным облаком направлявшегося к Мексиканскому заливу. Корабельные динамики давились музыкой, больше похожей на жужжание крутящегося над ухом комара. Эдди закрыл глаза и подождал, пока лайнер проплывет мимо.

Сегодня родители сообщили, что через несколько дней уедут отмечать годовщину, оставив их с Маршаллом дома. Совершенно одних. На целую ночь. Ни один из мальчиков не упомянул о найденном на чердаке следе. Вчера вечером они то и дело стучали в дверь общей ванной, чтобы тихонько, запинаясь, обсудить новые обрывки нескончаемых мыслей, вертящихся в голове. Но прозвучало ли там хоть что-то действительно важное?

По большей части говорил Маршалл. Говорил и говорил. С самим собой, с Эдди. Говорил:

— Мы правы. Мы реально оказались правы — но как мы им скажем?