– А почему вы думаете, что я буду причитать? – угрюмоспросила я.

– Будешь, будешь, – сердито усмехнулась мадам. – Будешьпричитать и умолять не отягощать твою бедную душу новым грехом – грехомсмертным…

– Вы что, решили убить монаха? – холодно спросила я, и мадамдаже отпрянула, изумленная моей догадливостью:

– Как ты поняла?

– А что тут понимать? – пожала я плечами. – Нам большеничего не остается. Или он нас со свету сживет, или мы его.

– Конечно, конечно, – воодушевленно подхватила мадам. –Конечно! Он сам нас вынуждает так поступить. Вот послушай, что мы сделаем. Яскажу ему, будто согласна отдать тебя, но ты противишься. И предложу вам ещераз встретиться и побыть вдвоем. Скажу, что он был груб с тобой, там, возлесобора, у тебя спина болит до сих пор, и удовольствия ты никакого не получила,так что на сей раз пусть он будет нежен и щедр, пусть говорит тебе всякиеглупости, которые так любят молоденькие глупенькие девушки. Он с радостьюсогласится, не сомневаюсь. Я подыщу уединенное место… то есть я знаю один такойдом… Он придет туда, а там ты встретишь его. И пустишь в ход то снадобье… изодного гриба, помнишь, я давала тебе? – И она заговорщически подмигнула.

– О нет, мадам Ивонн, – сказала я холодно, скрестив на грудируки. – Нет… Я на все согласна: согласна притворяться и заманить монаха вловушку, но убивать я никого не буду. Это должен сделать кто-то другой.

– Дитя мое, я не ждала от тебя такого малодушия, – отвечалаона лукаво. – Ты уже навешала на себя столько грехов… Твоя тоненькая шейкагнется от них, словно от слишком тяжелого ожерелья. И бояться такой мелочи, какубийство? Глупости. Ведь таково средство достигнуть свободы, избавиться отстраха, вернуть себе власть над миром…

Ее глаза сверкали. Она и вообще-то очень красивая женщина,несмотря на года, а может быть, как это ни странно, и благодаря им, но тут япросто ахнула. Она была необыкновенна! Наверное, ей не раз приходилось убивать.Можно подумать, души ее жертв отдали ей свою жизненную силу. Наверное, мадамИвонн тоже была ведьма, как и ее бургундская бабка.

Я даже почувствовала к себе нечто вроде презрения, что немогу вот так же легко освободиться от условностей и божьих заповедей, как она.Но кровь гуще воды… Да, кровь гуще воды!

Можно было бы оправдаться перед мадам, если открыть ей все.Но даже думать о том, что я вступила в кровосмесительную связь с братом, мнебыло тошно, а уж вслух-то высказать…

Поэтому я стояла на своем: убивать монаха не буду.

– Ну и ладно, – пожала наконец плечами мадам Ивонн. – Япришлю человека. Он подстережет его в темном коридоре с ножом и… – Она сделаларезкий жест. – Правда, тебе потом придется проследить, чтобы не осталось следовкрови на полу и на дорожке в саду. А за изгородью там сразу Сена, так что всебудет шито-крыто.

И тут меня словно ударило тем же самым ножом. Чтопроисходит? Что я делаю? Я хладнокровно обдумываю убийство родного брата? Пустьего совершит кто-то другой, но убит будет мой брат! Да, Себастьян кощунник исвятотатец, но он же мой родной брат!

Меня даже замутило от ужаса. Меня чуть не вывернулонаизнанку! Я зажала рот руками и кинулась вон.

Не помню, как добежала до дома. От свежего воздуха мне сталолегче, я смогла успокоиться, приступ ненависти к мадам Ивонн прошел. И мыслистали ясные. Все-таки паника – плохой советчик. А мы запаниковали, когда надобыло просто-напросто все спокойно обдумать.

Нужно сделать вот что: мне пока не появляться у мадам Ивонн.Неделю, две, три, а если понадобится, то даже месяц, пока все не успокоится.Конечно, будет тяжело, я вообще не знаю, как смогу жить без той свободыраспоряжаться чужими желаниями, без той радости подчинять себе людей, которые яобрела и к которым привыкла в последнее время, как буду обходиться без плотскихрадостей… Но придется потерпеть. А мадам Ивонн скажет Себастьяну, что яисчезла, сбежала невесть куда, она, мол, знать не знает, где я есть. Он неповерит, конечно, и, может быть, даже станет следить за ее домом. Ну и пустьследит! В конце концов ему надоест. Он уйдет, и тогда я смогу вернуться.

Мне казалось, что это une bonne idйe, хорошая мысль. Но язабыла о главном… Забыла, что, если даже Себастьян перестанет ходить к мадамИвонн, все равно есть место, где мы с ним можем встретиться. Я так привыкла,что он не появляется дома. И думать не думала, что он может вернуться в любоймомент, тем паче теперь, когда отцу становилось все хуже и хуже.

И этот момент настал.

Сегодня она бежала в Самбур. Дорога туда вела необычайноудобная. Во-первых, сначала, еще на выходе из Муляна, она проходила мимодлинного забора, сложенного в незапамятные времена из тесаного камня. На заборебыла укреплена неприметная табличка, гласящая, что здесь в 1944 году гитлеровцырасстреляли участника Rйsistance Лазара Барона, жителя Муляна. Алёна знала, чтоЛазар Барон был отцом Жоффрея и просто не успел жениться на своей подругеМадлен Пуссоньер именно потому, что его расстреляли. Табличка была укреплена вначале забора, а в конце его свешивались через ограду гроздья дикого винограда.Его никто не ел и не собирал – в Бургундии эту дичь и за виноград-то несчитают, вот разве что птицы его клевали да Алёна не упускала возможностисорвать кисть-другую, отправляясь на пробежку или возвращаясь с нее. Казалось,она в жизни никогда не ела такого вкусного винограда, пусть даже он былмеленький, невзрачный и с огромными косточками.

Чуть дальше, когда уже заканчивались поля Жоффрея, как разна их меже с полями какого-то другого хозяина, росло большущее дерево la noix –грецкий орех. Орехи еще только-только начали поспевать, но некоторые все жедозрели, упали – и усеивали теперь землю под деревом. Их никто не подбирал,кроме… кроме понятно кого. Орехи в брюновском саду были еще совсем зеленые, дак ним и не проберешься через заросли плюща, а здесь вот они, на блюдечке сголубой каемочкой, и даже зеленая чешуя уже отвалилась, не надо чистить ипачкать руки. Орехи были еще молочные, мягкие, совершенно негорькие и вкусныедо одури. Это был завтрак Алёны – виноград и орехи. Просто фантастика.Волшебство!