– Что я, ненормальная, через четыре часа вставать? –буркнула Алёна. – Ну уж нет, я посплю!

И они, чмокнувшись, разошлись по своим комнатам. Алёна потомсто лет не могла уснуть, а когда заснула, дергалась и просыпалась. Но все женеведомая сила, называемая условным рефлексом, подняла ее без четверти семь, иона потащилась в ванную, и послушала, как старые часы бьют девять раз, чтоозначает семь, и выпила кофе, и вышла из дому, и только на террасе вспомнила,что обещала Марине никуда не уходить. Но не возвращаться же… Возвращаться –плохая примета!

И вот она бежала теперь в Самбур, трясясь от утреннегохолодка, от недосыпа – и, честно говоря, от страха тоже.

Человек, который хотел убить ее, остановил машину на холме исмотрел в бинокль на дорогу.

Туман уже осел и превратился в седую росу на жнивье. Солнцевсходило справа от бегущей женщины, а слева, точно напротив него, ещезадержалась в небе бледная, огромная луна. Она казалась вырезанной из белой,чистой-пречистой, полупрозрачной ткани с прорезанными в ней причудливымиотверстиями, в которых сквозил фон – небесная голубизна. Постепенно тканьвысветлялась, и скоро она должна была окончательно выгореть и слиться снебесами. Было очень красиво, и человек, который хотел убить Алёну, тянулвремя, переводя свой сильный бинокль, с помощью которого можно было дажеразличить сверканье капелек росы, с желтых стеблей сжатой пшеницы на призраклуны в небе. Он словно бы вдруг оказался на месте бегуньи и почувствовал: с тойстороны, откуда светит солнце, ее голых ног и плеч касается ласковое,золотистое тепло, а оттуда, где в небе маячит бледная луна, исходитпотусторонний, почти могильный холод.

Почти могильный холод… Человеку, который хотел убить Алёну,очень понравились эти слова.

«Пожалуй, пора», – наконец подумал он, отложил бинокль иоткрыл большую сумку, где лежало его снаряжение.

В доме вдруг поднялась суматоха. Я слышала из своей комнаты,что сиделки кого-то не пускали в дверь, потом раздался требовательный мужскойголос и их несмелые оправдания, затем до меня донеслись отзвуки разговорапосетителя-мужчины с доктором, и наконец все стихло.

Я решила спуститься вниз и посмотреть, что происходит.

Сиделки встретили меня в салоне, переполошенные, словно куры,только что спасшиеся от хоря.

– Кто там был? – спросила я. – Я слышала голоса.

– Ах, мадемуазель… – заговорили они в один голос, потомпосмотрели друг на дружку, сконфузились, и продолжила уже мамаша Мишю, самаятолковая из сиделок:

– Ах, мадемуазель, явился какой-то аббат… такойтребовательный аббат! Такой сердитый!

Мне бы догадаться сразу… Мне бы кинуться вон из дома, где-тоотсидеться, спрятаться, пусть бы у той же мадам Ивонн… Другая на моем местедогадалась бы! Другая скрылась бы! Но на меня словно бы затмение рассудканашло. Вот уж воистину: кого боги хотят погубить, того они лишают разума! Аможет быть, тут больше годится другая пословица: сколько веревочке ни виться,конец все равно придет.

– Аббат? – засмеялась я. – Неужели дела моего отца настолькоплохи, что ему уже понадобился исповедник? Вроде бы доктор говорил, что ончувствует себя гораздо лучше. Рано, рано начали слетаться вороны в клобуках!Если господь будет милосерд, мой отец еще поживет. Надо было так и сказать этомуаббату!

– Мы пытались не пустить его к вашему батюшке, – развеларуками мамаша Мишю. – Но он был очень настойчив. Начал нас проклинать,говорить, будто мы одержимы бесами, если решили не пускать сына проститься сотцом, начал призывать на помощь святого Мишеля-архангела, ниспровергателясатаны. В конце концов на шум явился доктор Мерсье и признал, что аббат говоритправду, он и в самом деле сын мсье Жерарди, а значит, ваш братец, мадемуазельНиколь. Его зовут Себастьян. И он намерен поселиться здесь, чтобы быть подлеотца во дни его болезни и ухаживать за ним, а также ободрять его дух.

Я застыла, словно пораженная громом, уже после слов «непускать сына к отцу», но еще надеялась на господне милосердие. Но когда сиделкасказала «ваш братец», мне почудилось, будто меня еще и молнией прошило.

Себастьян! Себастьян здесь…

Так, понятно. Он пришел не потому, что вдруг захотелухаживать за отцом и ободрять его дух. Он пришел разжалобить отца передкончиной, помириться с ним и вытянуть из него деньги. Деньги, которыепонадобились ему для того, чтобы выкупить у мадам Ивонн полюбившуюся емупроститутку. То есть меня…

И он хочет поселиться здесь!

Я кинулась в свою комнату и раскрыла шкаф. Если Себастьян ив самом деле убедит отца позволить ему вернуться домой (а у него навернякаполучится, отец очень ослабел духом), то встречи с ним не избежать. Я не смогуотсиживаться в своей комнате с утра до вечера, а уйти мне некуда. Клод меня непоймет, если прийти к ней, вынудит вернуться. У мадам Ивонн меня выследит тотже Себастьян. И как я могу бросить больного отца? Дело не столько в том, чтоэто грешно, бездушно, стыдно. Отец так переменчив, и, если я не буду оказыватьему знаки внимания, он запросто сможет переписать завещание с меня наСебастьяна. Ему сделать так – раз плюнуть! И что я буду делать тогда? Как будужить? Одно дело – отдаваться за деньги, зная, что тебе скоро светит сделатьсябогатой наследницей, то есть заниматься проституцией только для удовольствия, идругое дело – поневоле. Тогда все удовольствие пропадет. Не мужчины стануттвоими рабами, а ты их рабыней!

Ужасно. Что же делать?

Постепенно мысли мои успокоились и перестали метаться, будтоглупые гусыни, вспугнутые лисой. Придется остаться, но постараться бытьнеузнанной. Я не могу мгновенно перекрасить волосы, не могу набелиться инарумяниться – меня сиделки с перепугу не узнают. Ох и крик поднимут! И выдадутменя, дуры. И как я покажусь в таком виде перед отцом? Накрашенная дочь! Да онпроклянет меня и нищей из дому выгонит. Единственное спасение – надеть моесамое скромное платье и набросить на голову вуаль. Конечно, вуаль тоже всехизумит, но я скажу (мне никогда не приходилось лезть за выдумками в карман, воти теперь очередная словно бы сама собой в голову явилась), что дала обет неснимать вуали до выздоровления батюшки.

Обет, ха-ха! Не иначе как общение с моим братцем-монахом,глумцом и кощунником, пошло мне на пользу и подсказало такую еретическуювыдумку. Ему должно понравиться. А отец, держу пари, прольет слезу. Он стал отслабости и болезни так слезлив, что меня иной раз жалость берет за сердце…