Мария даже улыбнулась этим словам — всей лжи, которая была вних.

— Нельзя любить человечество, не любя человека, — сказалтот, кто был ложью и тьмой. — И слепая любовь хуже ненависти. Всепрощение —дорога, которой приходит зло.

— Я прощаю даже тебя, — сказала Мария в тот миг, когда Анна,оказавшаяся за спиной двойника Шедченко, достала из кармана пальто нож ивонзила его в спину посланника зла.

Мир закружился. Потолок косо скользнул к полу, полвздыбился, ударяя в лицо. Тот, кто считал себя лишь копией человека, упал наскользкий линолеум. Свитер намок почти мгновенно, кровь толчками била из раны.Девушка с ножом в руках стояла над ним — глядя испуганно, но без страха.

— Ты не совершила зла, — сказала та, что пришла в мир сосветом. — Ты остановила зло.

— Он… не будет спасен? — прошептала Анна.

— Не знаю… все в нем теперь, — та, что пришла в мир сосветом, склонилась над двойником Шедченко. Он молча смотрел в ее лицо — вглаза, в которых было столько света и тепла… словно в жерле доменной печи. — Ямогу спасти тебя, — сказала она.

Он не ответил. Странно, почему-то думалось совсем не о том.Ни о мире, где Сила уже никогда не сможет стать защитой, ни об этой девушке,чья доброта будет страшнее любой злобы. Ни о том, как бездарно он прожил свойединственный день.

Двойник Шедченко думал о сестре, которую уже не сможетувидеть, и о семье, которая все равно никогда не была его семьей.

— Я могу дать тебе прощение и жизнь, — сказала женщина,глядя ему в лицо. — Ты можешь уйти с миром — или раскаяться, и пойти со мнойрядом. Мне стоит лишь коснуться тебя — и рана закроется.

— Сила не прислуживает… она лишь служит, — прошептал он.

— И где же твоя сила?

В глазах поплыли белые туманные хлопья. Он помнил их с техпор, когда был человеком, но в тот раз руки друзей успели затащить его заполуобрушенный угол глинобитной хижины, и под непрерывные матюки перетянулипробитое пулей плечо.

— Она уйдет со мной, — прошептал тот, кто не называл себячеловеком.

— Тебе ее не получить.

— И все же я прощаю тебя, — на лице женщины не дрогнул ниединый мускул.

— Подавись им… своим прощением…

Он уже падал в тот темный колодец, который рано или позднождет всех. И голоса женщин становились все тише и тише, оставаясь там, где онбыл так недолго…

— Нам придется что-то сделать с телом.

— А он прощен?

— Да. Принеси носилки…

Посланник Силы попытался открыть глаза.

Но даже на это уже не было сил.

Поезд подошел к Саксаулу по расписанию. Ярослав, лежа наверхней полке, смотрел, как наплывают на пути грязные домишки, расписанныедембельскими лозунгами бетонные заборы, какие-то совершенно ужасные ларьки,уставленные бутылками с радужными этикетками. В Азии даже поддельное спиртноенесет в себе некую гарун-аль-рашидскую пышность.

— Пам-парам-пам, — промычал Слава, глядя в окно. —Прекрасная местность. Ты хотел бы здесь жить? Тихо, уединенно. Можно думать иписать о вечном. А поезда все идут с востока на запад и с запада на восток.

Ярослав не отреагировал. Поездка в поезде через степь всегданагоняла на него тоску.

— Как ты думаешь, москвичи поверят, что есть город подназванием Саксаул?

— Они вначале будут долго вспоминать, что это такое.

— Да, вероятно.

Старушка собралась уже с час назад. В недрах объемистойсумки исчезли почти нетронутые продукты, бесформенное толстое пальто былонакинуто на плечи. Слава добродушно посмотрел на старуху. Предложил:

— Может вам помочь выйти?

— Спасибо, — очень чисто ответила та, покачав головой.Ярослав даже вздрогнул от неожиданности. Ощущение, что старушка не зналарусского языка, уже успело устояться.

Поезд медленно затормозил, за окнами забегали торговки ссумками и бережно укутанными кастрюлями. Ярослав поежился, глядя в окно. Что-тостоль беспросветное и холодное было в этой суете на затерянной в степяхстанции, что-то унылое и бесконечное, длящееся, казалось, от сотворения времени не способное кончиться никогда. Это казалось ему самым страшным в любой поездкена поезде — крошечные станции и городишки, где живут — вынуждены жить — люди.

— Помнишь, как Геннадий говорил? — неожиданно спросил Слава.

Он кивнул. Тогда он ехал домой из Сибири, с одной из техписательских конференций, на которые какой-то меценат выделил пару тысяч«зеленых». Часть пути он ехал с Геннадием Мартовым, фантастом из Новосибирска.Когда они проезжали такой же городишко — только утонувший не в степи, а втайге, Геннадий, глядя в окно на шатающегося железнодорожника с полной сеткойбережно собранных бутылок, сказал: «а ведь это я мог здесь идти… с печатьювырождения на лице». Оказалось, что из этого городка он родом. Конечно, глядяна импозантного Мартова, который мог даже пиво из горлышка пить с выражениемусталого аристократизма, представить его на перроне в рваном ватнике былоневозможно. А вот наоборот… Ярослав, тогда еще совсем пацан, привыкающий кощущению добродушных похлопываний по плечам от мэтров, смотрел на ничего неподозревающего мужичка, бредущего по перрону. И представлял его здесь, в купе,лениво раскинувшемся на полке и излагающим «когда я был в Куала-Лумпуре,довелось нам попробовать тот самый знаменитый плод дуриан…»

— Кто в силах это изменить? — спросил он.

— Никто, — безразлично ответил Слава.

Дверь купе дернулась, уползая в сторону. Старушка поднялась,часто кивая входящим мужчинам.

— У тебя, кстати, тоже был этот шанс, — наблюдая, каквошедшие извлекают из-под койки объемистые баулы, сказал Слава. — Навсегдаостаться в маленьком городе среди степей.

— Что же — я виноват, что выбрал иное?

— Нет. По крайней мере, ты научился дарить новые жизни.Всем, кто возьмет в руки твою книгу… и на день-другой вырвется с полустанка,спящего в степях.

— Куда? В параллельный мир с мечами и драконами? В космос?

— Ну и что? С каких пор ты стал комплексовать? Ты думаешь,больше пользы принесет описание реальности? Этого городка, где ветер кружитпыль растраченных жизней; где отмерены все пути; где люди вынуждены житьмаленькими радостями доставшейся судьбы? Зачем? Когда можно дать им то, что недоступно никому?

Старушка уже выплыла из купе. Мужчины, закинув сумки наплечи, протискивались в дверь. Выходящий последним кивнул им.