Соколов вышел под гулкий свод дебаркадера. Поезд празднично светился окнами. Носильщики волокли тяжелую ношу. Нарядные дамы и господа толпились около международного вагона. Из-под готового паровоза весело вырывался горячий шипящий пар. Проводник в форменной тужурке старательно протирал серебристые поручни.

Соколов стремительно поднялся по высоким ступеням и шагнул в узкий коридор, обитый тисненой кожей. В отдельном купе было жарко натоплено. Коричневой кожи диван предупредительно застелили белоснежной постелью. Настольная лампа под зеленым абажуром бросала уютный свет.

Едва Соколов уселся за стол, раскрыв стихи любимого Державина, как в дверь постучали:

— Аполлинарий Николаевич, принимай гостей!

В купе вошли Кошко и какой-то крупный, с мясистым лицом, крупным носом и темной гривой волос человек. Было ему лет пятьдесят пять. Из-под лохматых ресниц поблескивали глаза, в которых светилась хитринка.

Соколов подумал: «Этого дядю я где-то встречал. Кто он?»

Кошко весело улыбнулся:

— Вы не знакомы? Позволь, Аполлинарий Николаевич, тебе представить…

Человек по-военному щелкнул каблуками, наклонил голову:

— Михаил Георгиевич Мардарьев!

Соколов улыбнулся:

— Грозный Мардарьев — глава «черного кабинета»! Тот самый, чьего имени трепещут все — от министра, отправляющего по почте любовное послание гризетке, до иностранных подданных, сообщающих в свою страну нескромные сведения о России.

Кошко поддержал веселый тон:

— Да, тот самый, что командует отделом перлюстраций писем.

Мардарьев распушил усы, концами загибавшиеся ко рту, и изобразил недоуменный вид:

— Вы, господа, меня с кем-то путаете. Позвольте представиться: тайный советник, служу по ведомству внутренних дел с 1880 года, а с 1893-го — старший цензор петербургской цензуры иностранных газет и журналов при Главном управлении почт и телеграфа. О какой перлюстрации изволите говорить, господа?

Кошко рассмеялся:

— Молодец, никогда ни в чем не сознавайся! А вот мы тебе, Михаил Георгиевич, чистосердечно признаемся: перлюстрировали одну записочку. И она очень любопытной оказалась. Взглянуть желаешь?

— Почему нет? Если есть нужда, посмотрю, — осторожно произнес Мардарьев.

Кошко протянул шифровку.

Мардарьев взял в руки бумагу, для чего-то понюхал ее (выработавшаяся годами привычка?), приблизил к розовому в синих прожилках носу и произнес:

— Вы хотите, чтобы я шифровальщику ее отдал?

Кошко панибратски хлопнул Мардарьева по плечу:

— Кому, Зыбину?

— Хоть и Ивану Александровичу, надеюсь, расшифрует.

Соколов знал Зыбина с детских лет, тот бывал в доме отца. Сыщик, однако, умолчал сейчас об этом. Он лишь сказал:

— Спасибо, мы уже расшифровали.

— Вот как? — удивился Мардарьев. — И какие тайны хранила шифровка?

— Расписание поездов из Москвы в Северную столицу.

Мардарьев раскатился смехом:

— Ха-ха! Шифруют, как правило, секретные документы, а тут… Впрочем, доложу вам, у профессиональных шифровщиков это входит порой в привычку. Если шифр, как этот, простой, то шифровальщики порой пишут им без особых усилий. Лаже создается прочный навык все письменное шифровать. Так, несколько лет назад попался японский шпион, по забывчивости отправивший на родину зашифрованное поздравление с днем рождения сыну. В любом случае этого корреспондента не мешает проверить.

Кошко, подумав, произнес:

— Михаил Георгиевич, записку эту мы нашли у одного официанта, он служил в ресторане «Волга». Теперь бегаем за ним, ищем…

Мардарьев вперился взглядом в начальника сыска:

— Это у Калугина, что ль?

Кошко от удивления едва не подпрыгнул:

— Ты знаешь этого типа?

— Как видишь, знаю.

Соколов быстро спросил:

— Он входит в круг ваших профессиональных интересов?

Мардарьев прямо на этот вопрос не ответил, лишь торжественным тоном произнес:

— Хотите дружеский совет? — И понизил голос до таинственного шепота: — Забудьте его имя. И ничем не проявляйте свой интерес к нему. Пусть у Калугина будет своя жизнь, у вас своя. — Помедлил, пожевал губами, задумчиво добавил: — Вы — люди с положением в ведомстве внутренних дел, близкие не только к Джунковскому, но и к самому государю. Поэтому скажу: коллеги мои дорогие, если не желаете себе больших неприятностей, не лезьте в чужой огород. Военная разведка шуток не любит.

На Кошко в этот момент было жалко глядеть. Вид его был откровенно несчастный. Он промямлил:

— Послушай, Михаил Георгиевич, расскажу тебе, тут с этим Калугиным история неприятная получилась…

Мардарьев решительно замахал руками:

— Нет, нет! Я служу государям на своем поприще тридцать четвертый год и выработал твердое правило: знать лишь то, что к моей службе непосредственно относится. И не больше!

Сказав, что в Калугине заинтересована разведка, хитрый лис Мардарьев убивал одним выстрелом двух зайцев: он как бы оказывал этим и впрямь влиятельным по своим связям людям услугу и в случае необходимости мог явиться к каждому из них за какой-нибудь помощью.

Соколов согласно кивнул и ответил любимой поговоркой, которую сам и придумал:

— Меньше знаешь, крепче спишь и дольше проживешь!

Мардарьев с чувством пожал ему руку:

— Истинная правда, Аполлинарий Николаевич! Ваш батюшка никогда не писал шифрованных писем, не лез в чужие тайны, и по этой причине его уважали три последних государя. — Перешел на таинственный шепот: — А вам я сказал больше, чем имею право. И все это по родству душ, дружбы ради. Приглашаю, мои дорогие, в вагон-ресторан. Устроим пиршество! Я в дороге всегда зверски голоден. Почему так? Загадка природы. Вроде недавно упавшего Тунгусского метеорита. И давайте договоримся: мы ни о чем с вами не говорили, только о погоде и красивых женских ножках.

Кошко закивал, Соколов в ответ промолчал.

Секунда в секунду — ровно в десять утра поезд тяжеленной металлической гусеницей вполз на платформу Николаевского вокзала Петербурга.

Как всегда, Соколов разместился в первом люксе в «Астории». И первым делом позвонил по телефону отцу. Старый граф пожурил сына:

— Совсем забыл дорогу к отчему порогу, Аполлинарий. Впрочем, еще древние говорили: «Если дети не тревожат вниманием родителей, это означает — у детей в жизни все хорошо».

— Папа, вы будете у государя на балу в Царском Селе?

— Приглашение лежит на моем столе, но я совершенно потерял интерес ко всей этой светской суете. То, что радует молодежь, то постыло старикам. Так что в Царское Село вряд ли приеду. Но буду в Михайловском манеже, там состоится парад. — После паузы: — Покойный поэт Пушкин, которого я видел в лавке Смирдина, когда был ребенком, очень точно заметил: «На свете счастья нет, а есть покой да воля». Вот я на склоне дней своих дорожу покоем и волей. Да и сил, признаться, осталось мало.