ловко выдернул у него из руки три листочка от лекарского Еван­гелия.

— Пилаты! —кричал он. — Прочь от меня!

Солдаты втащили его в коридор гауптвахты, отди­рая пальцы от дверных косяков, замкнули ворота с ре­шетчатым верхом.

— Пускай здесь посидит пока, — раздался за воро­тами голос начальника караула. — В камере-то окно имеется. Не дай бог услышит кто!

— Поручик!!—крикнул Евлампий Максимович.— Я имею сообщить его величеству особенную, великую тайну!

Хлопнула входная дверь, и темно стало в коридоре.

Евлампий Максимович толкнулся грудью в ворота, как птица в стекло, — больно сделалось груди. Тогда, вытянувшись во весь рост, он в ярости начал трясти верхние брусья, сложенные в виде полуциркуля. Посы­палась штукатурка, и брусья, раскачавшись в своих гнездах, вдруг вылетели, попадали на пол вместе с про­ржавевшими гвоздями. Был полуциркуль, словно солнце заходящее, и вот не стало его, закатилось солнышко.

Сжимая в кулаке выпавший брус, как только что сжимал прошение, Евлампий Максимович замер перед воротами. Сердце играло в груди, и это была опасная игра, будто над пропастью. Холодом тянуло оттуда. Но тут он заметил вверху, у притолоки, малую щелочку. Полоска света, истекавшая от нее, внезапно развидне­лась, превратилась в пятно. Это пятно брызнуло во все стороны колючими лучами, и в нем прочертился знако­мый лик — государев, ангельский. И голос от него ис­ходил.

Сразу стало тихо, покойно, и они долго говорили про все, и все Евлампий Максимович смог выразить сло­вами, а государь понял все.

Тогда Евлампий Максимович схватился рукой за иг­равшее сердце, думая, что пора и прилечь. Было светло, тихо и благостно. Только сердце этого не понимало — суетилось чего-то.

— Что маешься! — сказал он ему.

И прилег, откинувшись навзничь, ударился затылком об пол.

XLIII

Татьяна Фаддеевна видела, как государь, не садясь в коляску, прошел от ворот гауптвахты к дому на другой стороне площади.

Генералы и кое-кто из чиновников вошли вместе с ним, а прочие остались у подъезда. Она некоторое время покружила возле и, решившись наконец, приблизилась к одному чиновнику, у которого лицо было подобрее. Спросила тихонько:

— Ваше превосходительство, что там Мосцепано® Евлампий? Как дело его решилось?

— Мосцепанов? — переспросил чиновник, не пони­мая, кого из трех арестантов имеет в виду эта мещан­ка.— Да никак не решилось... Гнусный развратник он, твой Мосцепанов!

Отчего-то ему показалось, что речь идет о военном лекаре.

— Благодарствую, — сказала Татьяна Фаддеевна, отступая в сторону.

Теперь ей все сделалось понятно. Если сам государь, прочитав ее прошение и выслушав Евлампия Максимо­вича, не простил его, то были, верно, за ним такие пре­ступления, которых она и понять не могла. Куда ей с бабьим своим умишком государственные дела разуметь! Государю виднее...

Она поглядела на кучера Илью — как он ехал по площади, будто суд вершил, и две слезинки повисли у нее на щеках. Все ушло, все кончилось, ничего нельзя поправить. Истинно говорят: «Сердце царево в руце бо­жией...» Государя не обманешь. Ему все открыто. Явил­ся перед ним Евлампий Максимович гнусным разврат­ником — таков и есть. А у нее сердце безнадзорное, глу­пое. Сжалось, сжалилось однажды и полетело бог весть куда. Без узды полетело, без наездника даже — так, с тенью одной.

А теперь и тени нет, ничего нет.

Татьяна Фаддеевна смахнула рукой слезинки, но тут же другие набежали. Их она и смахивать не стала, шла и плакала — о всей своей несчастной жизни плакала, о покойнике Федоре и помершем младенчике, да и об Ев­лампии Макоимовиче тоже плакала, хотя не стоил он ее слез.

Через четверть часа Евлампия Максимовича втащи­ли в камеру, устроили на лежанке. Пришел лекарь, по­трогал ему запястье, велел сахару принести и сказал:

— Не опасайтесь, господин поручик! Он мужик креп­кий, очухается.

Потом склонился к Евлампию Максимовичу, потере­бил его за нос:

— Слышишь меня?

— И вознесется, яко единорога, рог мой... — прошеп­тал Евлампий Максимович.

— Чего, чего? —не понял лекарь.

— И старость моя в елей умастится...

— Ну-ну, — сказал лекарь. — Полежи пока.

XL IV

Утром 3 октября государь император Александр Пав­лович отбыл по тракту из Перми в Вятку.

По отбытии его губернатор Кирилл Яковлевич Тю- фяев ходатайствовал через генерал-адъютанта графа Дибича о высочайшем позволении поставить на том ме­сте, где государь находился у развода гарнизонного ба­тальона, скромный памятник с надписью, изображаю­щей время пребывания его величества в пределах Перм­ской губернии.

Это ходатайство было доставлено курьером в Вятку.

Оно было доложено государю, который повелел от­ветить пермскому губернатору следующее: «Его величе­ство с удовольствием видит в таковом желании новое доказательство усердия и преданности его особе, но при­нял себе за правило — не позволять ставить для себя памятников, коих желает единственно в том, чтобы в сердцах верноподданных укрепилась любовь и привер­женность к монарху, а также благодарные чувствования к искреннему желанию его величества устроить благо­денствие богом вверенного ему и возлюбленного им на­рода».

XLV

В тот самый день, когда воротился из Вятки губерна­торский курьер, к крыльцу гауптвахты подъехала теле­га, запряженная маленькой пегой лошаденкой. Трое сол­дат вынесли из дровяного сарая некрашеный гроб, за

ним такой же крест, и сложили все на телегу. Сели сами. Потом телега выехала за ворота и, позвякивая сваленными на ней лопатами, медленно покатила в сто­рону нового кладбища у речки Егошихи.

Могилу вырыли быстро. Гроб опустили на мочале, как положено, благо могилка неглубока была. Бросили по горсти земли и стали кидать лопатами. Вначале, как бывает, комья глухо стучали по доскам, но стук этот, даже в самой черствой душе будящий всякие неприкаян­ные мысли, вскоре кончился, и через несколько минут кривой холмик вырос на месте могилы. Старший солдат похлопал по нему для порядку лопатой, воткнул крест. Потом потоптался, чтобы примять землю у изножья, и сказал:

— Правда гневна, да богу люба... Табачок давайте, служивые!

Эх, Евлампий Максимович, Евлампий Максимович!

Вот идет душа твоя через мытарства, и некому о ней позаботиться.

В далеком твоем дому никто не завесит на сорок дней иконы полотенцем, сберегающим душу. Никто не встряхнет его на сороковой день за околицей, не отпу­стит душу навстречу ветру, и лесу, и всему российскому простору. Не привесит никто полотенце это в углу до­ма — нечем будет душе после мытарств утереться.

И чашку воды с двумя соломинками крест-накрест никто на стол не поставит, чтобы было в чем душу опо­лоснуть.

А может, и не надо им твою душу ополаскивать?

Чиста она, как у младенца.

В этот же день, уложив