Спутники швыряют гирлянды дождевых жемчужин, сушёных крокусовых креветок, сморчков и диких цветов варуна, оттенком напоминающих румянец и растущих на снежных дюнах Моря Короля Георга, Океана Тельхинов, Пруда Фурий и Гершеллины, просторных тёмных водоёмов этого мира.

Титания выходит из круга танцующих, хотя её выход – часть танца, а не что-то отдельное от него. В её волшебной короне мерцают осколки светостекла. На её зелёном платье, собранном из побегов плюща, такой же грубоватый набросок, как на макинтоше Урана: великие каньоны луны, носящей то же имя, процветающие фермы и шахтёрские города виднеются на её бедре, на груди, на спине. Она протягивает руку Урану; тот прижимает её к щеке. Она пышна и плодородна; он – бог воздуха и холода. Она кланяется ему, он кланяется ей. Они танцуют – не резвятся, наполовину импровизируя, как впавшие в экстаз прочие луны, но движутся согласно правилам, как оба (кем бы они ни были в эту ночь или другие ночи) танцевали дома до того, как закрыли глаза и, доверившись пушкам, полетели на край небес. Они осторожны, они напряжены и держатся на расстоянии друг от друга, их ноги ступают точно. Он ведёт, она подчиняется. Уран говорит на пиджине, местном арго шахтёров и картёжников: певучей катавасии из безупречного английского, маньчжурского, русского, пенджабского, французского и прочих языков, которые уранцы подбирали, как игрушки, пробовали на зуб, трясли и прикладывали к уху.

УРАН – ТИТАНИИ: Эге-гей, моя ларкхи, дифуцзинь моя, моя мадмуабелль, жё лягу на бок рядом с тобой, будем мы совладельцами нераздельными, сюр-ля-ву. Повеселишься со мною чуток, кеске-да?

ТИТАНИЯ – УРАНУ: Ойе сохнейя, пьянчуга ты мой. Жё кру́гом пройду с тобой, и не упаду.

УРАН: Взгляни-ка на всех этих шумных утконощенов, коих сделали мы вдвоём! Ай, как мы гордимся. Ай, каким мы стали тро-гро гран-папа.

ТИТАНИЯ: Акара-ты возлёг на меня весом своим, но нихьт тяжко было густой зелени. Даровал ты мне звёзды, жё тебе даровала деток.

УРАН: Грите сей же час, куа Мама-Луна и Гран-Папа любят плю-больше всех?

ВСЕ: Уранских деток! Куа спиной повернулися к мямле-Землице. Эге-гей, старушенция! Мы не сервы. Титаны мы, отныне и впредь.

УРАН: Одиноко ли тебе, дифуцзинь моя? Одиноко ли вам, детки мои? Тут, где нуар и хлад?

ТИТАНИЯ: Обок с кёр, что бьются в такт? Ни в коем разе.

ВСЕ: И больше никогда.

«Сияющая колесница, воробьями твоими влекомая»

(студия «Оксблад», реж. Северин Анк)

С2 НАТ. АДОНИС – ДЕНЬ 6 ПОСЛЕ ПРИЗЕМЛЕНИЯ 23:14 [30 НОЯБРЯ 1944 г.]

[НАТ. Руины посёлка Адонис на побережье Кадеша, ночь.

СЕВЕРИН АНК и её СЪЁМОЧНАЯ ГРУППА разожгли огонь в разломанных жаровнях посёлка; это единственный источник света, но его достаточно. Пламя над брикетами из мальцового молока призрачно мерцает, озаряя некогда бывшую центром небольшого городка площадь Ахава, чьё название представляет собой точный индикатор общего чувства юмора, свойственного таким же, как Адонис, деревням мальцовых ныряльщиков, разбросанным по всей Венере. Руины домов и общественных зданий Адониса видны в виде высоких теней, тревожных форм, в которых больше нельзя опознать людские дома, ибо они вывернуты наизнанку и взорваны изнутри, превращены в раздробленный остов некогда живого места. На листве, развалинах, пляже и тропинках виднеются потёки молочно-белой субстанции. Идёт слабый дождь.

У мёртвого Адониса, торжественно уложенного на морском берегу, единственный скорбящий. Великий океан предоставил музыкальное сопровождение для этого озарённого звёздным светом зрелища. В старые времена помощник звукооформителя бил бы по полу театра охапкой тростника, чтобы имитировать колоссальный, тускло-красный прилив Кадеша, великого водного массива, который проникает в каждый уголок Венеры, не имея ни начала, ни конца. Публика щурилась бы в темноте, пытаясь уловить отблески алого в монохромных волнах, изумрудного в покачивании какао-папоротников. Чёрный шёлковый шар шлюпки-амфибии с «Моллюска» слегка морщится и полощется на прибрежной полосе.

СЕВЕРИН входит в кадр, в неуверенный, припадочный свет, её короткие волосы на утихающем ветру завились от пота. Она швырнула выставочный наряд в походный костёр за кадром и теперь одета в привычные брюки и чёрную лётную куртку.

Другие фигуры движутся с деловитой энергией, пока СЪЁМОЧНАЯ ГРУППА разбивает лагерь. СЕВЕРИН протягивает руку, словно приближаясь к лошади или собаке – идёт она спокойно, тихо, – но перед ней совсем не лошадь и не собака. СЕВЕРИН неуверенно бросает взгляд через плечо на ворчащее море – и на ЭРАЗМО СЕНТ-ДЖОНА, которому временно доверили уход и питание Джорджа. Он что-то говорит ей за кадром – это понятно по тому, как она кивает, словно обдумывая загадку, и что-то говорит в ответ. Её губы движутся, но микрофоны ещё не установили. Её рот произносит слова, которые публике так и не удаётся прочитать.

МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК ходит кругами вокруг останков Мемориала Ныряльщиков. В каждой такой деревне есть Мемориал: курган из водолазных шлемов, скреплённых на пьедестале посреди городской площади, по одному на каждого ныряльщика, который принял скорую смерть от кита, став жертвой в борьбе за драгоценное бледное золото мальцового молока. Монумент Адониса утратил свои шлемы, они исчезли вместе с жителями, но пьедестал остался. Мальчик смотрит себе под ноги и нарезает круг за кругом, бесконечно. Его руки мелькают, расплываясь, как будто он что-то подписывает или строчит на невидимой бумаге. На нём водолазный костюм взрослого размера, латунный шлем крепко сидит на шее. Костюм весь в складках, и дыхательные шланги волочатся следом, замедляя шаг.

СЕВЕРИН зовёт мальчика. Он даже не вздрагивает, не останавливается. Не смотрит на неё. Камера следит за ним. СЕВЕРИН следит за ним. СЪЁМОЧНАЯ ГРУППА медленно прекращает заниматься своими делами, и все взгляды устремляются на ребёнка. Включается звукозаписывающее оборудование, и раздаётся треск. СЕВЕРИН приседает на пятки с видом дружелюбной учительницы, по-прежнему протягивая руку вперёд, подзывая. Она кивает, словно говоря: «Ох, ну иди уже сюда». Два ребёнка в саду. Один хочет играть. Другой – нет.]