Дом собрания – это место, где стоят и Тане, и местные жители. Это дышащее пространство со-вдохновения (общности дыхания и выражения) гостей и хозяев. Это место для приема пищи, где взаимное уважение определяет положение гостя и хозяина. Ритуалы здесь оказываются не медитативной реализацией «я» индивидов, «следящих за дыханием», но реализацией объединенных в отношения «я», подобно тому как меж-действующие тела, делящие воздух и пищу, стремятся к медиации определенных и иногда противоречивых желаний. Так, когда Тауваи подбрасывает картофель в свое объяснение религии маори, он отсылает читателя к тому, как усилия Тане по созданию пространства продолжаются во взаимодействиях и гостеприимстве маори. Важно, впрочем, что в мараэ, месте, в котором стоят местные жители, чтобы сделать из незнакомцев гостей, стремятся не к единообразию. К равенству и ограниченности возврата нет.

Что происходит, когда дерево срублено? Плотники берут Тане/дерево и строят крышу над полом. У гостей будет укрытие. У собраний будет место. Здесь будут звучать речи и разговоры. Будут поедаться клубни, а не враги. Новым возможностям будет дана жизнь в освещенном пространстве все еще развивающегося, все еще генеалогического мира. Может состояться и получить развитие не ситуация конфликта, а очередной виток воображения, основанный на новой близости. Могут быть начаты переговоры, размышления и решения. Все это требует бережного отношения к обязательствам, которые налагают строительство и поддержание отношений, особенно потому, что не все отношения одинаковы и не все действия равны. Люди, места и действия оцениваются по-разному и, возможно, должны быть отделены и/или включены с ограничениями должной меры.

Это мир, в котором щепки от срубленного дерева не могут быть выброшены без полагающейся церемонии, как если бы акт его рубки был прямым и бесспорным, простой манипуляцией инертной материей. В мире связей не существует «инертной материи», и никакие «простые манипуляции» здесь не моральны. Все и каждая отделенная-но-включенная личность обладают mana, которая требует уважения. Слишком часто в публикациях мана мистифицируется, предстает некоей магической энергией, проистекающей из могущественного трансцендентного источника и опасной для смертных. Возможно, эта интерпретация была вдохновлена энтузиазмом XIX века по отношению к электричеству. Если не отвлекаться на подобные измышления, в менее механистической концепции мана может быть представлена как что-то похожее на харизму или дар (Mataira 2000:101–102). У каждого есть какая-то способность, дар к чему-то. Эта способность, воспринимающаяся как достоинство, и есть мана, присущая такому человеку. Но одни способности ценятся больше других, а их обладатели получают престиж и извлекают выгоду из использования своего дара. В этом смысле мана связана с «могуществом», например, приветствие [вождя] гласит «Haere mai te mana te tapu me te wehi» («Приветствуем могущественного, избранного и великолепного» – Tawhai [1988] 2002:245). В качестве социальной власти или могущества, которые имеют в одаренности и источник и выражение, мана вплетена в социальные процессы и в то, как определяется личность.

В этих социальных процессах дифференциация оказывается причиной отделения, но никогда – модернистского сверхотделения. Украшение резьбой дома собраний, отличаясь от других действий (как и все действия), должно отделяться от других действий (например, общения или готовки). Его должно деятельно и демонстративно оценивать в соответствии с его достоинством. Ряд специфических действий ни в коем случае не должны с ним пересекаться; даже действия, вполне обычные в положенном им времени и месте, могут становиться табуированными и производятся отдельно от него. Ограничения, поддерживающие должные отношения и должную дистанцию, автоматически задают должное поведение.

Диалектный вариант полинезийского слова, обозначающего у маори эти процессы отделения, – tapu. Питер Матаира утверждает, что «тапу, возможно, наилучшим образом проясняет использование библейского термина „святое“ или „священное“» (Mataira 2000:102), но он говорит так только потому, что не был инфицирован морализаторством, присущим терминам «святость» или «священность» (подробнее об этом см. главу 9). Слово тапу в различных полинезийских диалектах, но в первую очередь как табу встречается множество раз в записках о тихоокеанских путешествиях капитана Кука 1769–1779 годов и именно из них было заимствовано в английский язык. Например, Кук пишет: «Когда ужин был готов, ни один из них даже не сел и не попробовал пищу, поскольку вся она была табу, как они сказали, и это многозначное понятие в общем означает запретную вещь» (Cook [1777] 1967 3.1:129).

Кук также замечает, что его ученым выделили «картофельное поле» рядом с мараэ под постройку астрономической обсерватории (одной из задач экспедиции было наблюдение за движением планет). Он пишет об этом участке: «Чтобы избежать вмешательства местных жителей, его освятили жрецы, поместив свои жезлы у окружающих [sic!] его стен. Такое воспрещение местные называют табу – часто употребляющийся островитянами термин, сфера действия которого кажется чрезвычайно обширной» (Ibid 3.1:157).

Пища, люди и места могут быть «табуированы», ограничены или исключены из повседневного использования. Даже в первых примерах употребления термина в английском языке (и многих других, на которых велись записи о путешествиях) подмечается, что «многозначность» табу допускает переводы «запретный», «недоступный», «освященный». Термин быстро вошел в оборот и стал общеупотребительным в английском языке, до такой степени, что теперь сложно представить, как до распространения сведений об этих тихоокеанских путешествиях вообще был возможен разговор на английском языке о процессах и действиях табуирования. Даже сейчас интернет-поиск наиболее ранних примеров употребления и распространения этого слова в английском языке осложняется тем, что оно продолжает использоваться в качестве маркера, указывающего на грубый и неприемлемый характер других слов (часто всего из трех-четырех букв) и примечательно разнообразных действий. Тем не менее табу не только и не всегда негативны и не используются исключительно в связи с тем, к чему относятся отрицательно. У маори и в других родственных языках и культурах общим прочтением тапу оказывается отождествление его с «сакральным» (т. е. с ценностью, которая должна быть отделена). Столь же часто тапу оказывается эквивалентом глагола «освящать», т. е. создавать, декларировать или относиться к кому-то или чему-то особым образом.

Как говорил Кук, «сфера действия» этого слова «кажется чрезвычайно обширной». Трудности его перевода состоят не только в том, что оно происходит из другой культуры, но в том, что культура английского языка привносит новые смыслы и акценты. В частности, в европейские языковые культуры обычно оказывается встроен дуализм, поэтому «табу» превращается в ярлык для «плохого», «плохих вещей» или «плохих слов». Но чтобы это скорректировать, недостаточно сказать, что хорошие вещи тоже могут быть табу в отношении других. Хотя Кук справедливо указывает, что процесс табуирования похож на освящение (подобно тому, как от входящих в религиозные здания ожидают особое поведение), табу все равно оказывается богаче по смыслу. Подобно тому, как мана может обнаруживаться во всех возможных людях, вещах и действиях, так разница между мана одной и другой вещи может вести к их разделению, к их табуированию. Резьба по дереву попросту отличается от садоводства. Строительство дома собраний отличается от общения в этом доме. Но в том случае, если различные действия разделены отдельными действиями и вещами (например, ритуалы, в которых, как пишет Кук, «священнослужители» помещают «жезлы», обозначая дифференциацию пространства), простое различие становится сложным. Оно обозначается, конкретизируется, объективируется, учреждается и выносится на публику.