Наше пребывание в этом доме не затянулось. Под утро прибежал малец из Бусаков, сын моего агента, знавшего о нашей дислокации. Сообщил испуганно, что бандиты зашли в село. Устроили кровавую бойню. А парторг колхоза еще жив. Его утром казнить поведут.

— Подъем, тревога! — разбудил я сладко задремавших бойцов.

Ввел в курс дела. Никому не нужно было объяснять, что банде нельзя позволить уйти безнаказанной. И надо непременно спасти людей любой ценой.

Когда мы оставляли дом, в сенях женщина осторожно коснулась меня ладонью и прошептала едва слышно:

— Рада, что ты жив, партизан. Будет тебе счастье.

Будет. Надеюсь. Хотя счастье — понятие растяжимое и неопределенное. Вот сейчас, например, для меня счастье повязать хоть кого-то из «корней» и выбить информацию о расположении их стоянки.

Холодное мокрое октябрьское утро. Мы по грязи чапали в сторону села Бусаки. Думали только о том, как при случае засечь противника быстрее, чем он засечет нас. Маскироваться при облетевшей листве и в грязи — не лучшее занятие. Но у врага проблем еще больше, поскольку бандит выучкой и мастерством редко мог похвастаться, хотя бывали и исключения.

Хотели аккуратно приблизиться к селу. Провести визуальную разведку. Может, дернуть кого из крестьян на допрос. А потом или начать действовать, или двинуть за подмогой — в зависимости от количества и вооружения противника. Но все наши планы в один момент полетели к чертям.

Среагировали мы на отдаленное чавканье. Кто-то тяжело ступал по грязи. Я подал знак. Мы распластались на земле, и Бог с ним, что в жирной жиже. Главное — удобная позиция. Грязь отмоется, а кровь, если из раны вытечет, обратно не вольешь.

И вот соткалось из утреннего тумана совершенно ирреальное зрелище. По грязи шел босой человек, понурив плечи и еле передвигая ноги. Он был связан веревкой, которая тянулась куда-то в лес.

Я даже встряхнул головой от абсурдности происходящего. И тут у меня разом вся картина сложилась. Веревка — это такой бандитский инструмент. Любили ею негодяи вязать пленных, как крымские татары встарь угоняемых рабов — такая цепочка, один за другим.

И правда, показался еще один «раб». Значит, недолго ждать и «людоловов».

Я подал условный звук, под лесную птицу, — «внимание».

Вот и бандиты! Идут вальяжно, расслабленно, стволы карабинов смотрят вниз.

Я прицелился в ближайшего. Задержал дыхание. И плавно потянул спуск.

Рявкнула короткая очередь. Тут же заработали автоматы моих ребят.

Скосили мы их за несколько секунд, как острой косой. Завалились бандиты сразу, как снопы сена в ураган. Только один успел юркнуть в кусты. Но мой боец тут же угостил его гранатой.

Все было кончено. Конечно, жалко, что языка взять не удалось. Но хорошо, что людей спасли. Впереди идущий пленник рухнул на колени с первым выстрелом, да так и стоял, не в силах ничего связного сказать. Второй оказался более разговорчив.

Выяснилось, что эти двое — председатель и парторг колхоза. Бандиты ворвались в их дома, домодчадцев избили или чего еще похуже. Всю ночь самих активистов жестоко пытали в здании сельсовета. А утром повели в лес казнить.

Бандеровцы решили «зрадников Украины» не расстреливать и даже не вешать. Есть же старый добрый дедовский способ — сгибают деревья, привязывают к ним ноги человека, потом стволы отпускают, они распрямляются, разрывая бедолагу на куски.

Даже после всего виденного за последние годы у меня так и не укладывалось в голове, как можно дойти до такой степени озверения. Но я еще во время резни поляков понял, что галицийский нацизм — это вирус бешенства. Подцепив его, человек теряет рассудок, критичность мышления, чувство самосохранения, становится готов на любые зверства. Притом не просто готов, а зверства ему нравятся. Он уже жить не может без крови и мучений жертв, которые наполняют его какой-то темной силой.

Больше в селе бандитов не осталось. Тела убитых мы даже подбирать не стали. Крестьяне потом закопают. Обычно они их как бешеных собак хоронят где-то в лесу, но иногда до кладбища доносят. Меня это не интересовало. Нам нужно было отработать село. Очень уж быстро и точно бандиты вышли на нужные дома. Значит, в селе имели пособников.

Работали мы жестко. Заходили в дома. Устраивали допросы с пристрастием. Обещали кары небесные. Пару раз пальнули в воздух для острастки. И сработало. Сначала один, а потом другой запуганный крестьянин шепнул, что к Акиму-единоличнику из леса люди приходили.

Акима вытащили из хаты. Вся его семья забилась на полки и испуганно молчала.

Бандеровский пособник пытался юлить — я не я, и лошадь не моя. Лечится эта дурная привычка к вранью просто. Мы поставили его к стенке хаты, и я приказал:

— Готовьсь!

Мои бойцы вскинули автоматы. Тут, как и ожидалось, Аким поплыл. И пошла заезженная песня, мол, не хотел, заставили. Семью убить обещали, детей в лес увести.

— Кто к тебе с леса приходил и наводку на дома активистов брал? — спросил я.

— Да ходит тут один. Прилипчивый такой, как репей. Все вызнать хочет и про всех. И страшный. Ну, который на гуслях раньше играл.

Я не понял, что за гусли. А потом до меня дошло:

— Скрипач, что ли?

— Слышал, и так называли.

— Он из бойцов Звира?

— Ни. Бери выше. С Безпеки. И в какое село он заявится, туда после него через день-другой всей толпой нагрянут «Корни». Ну и лютуют… Ох как они лютуют…

Глава девятая

Оперативная работа затянула меня, поглотила, оттачивая, как заправский ювелир пока еще бесформенный камень. Я становился матерым и опытным не по дням, а по часам.

Да, теперь я далеко уже не тот мальчишка, что ушел в партизаны. «Жизнь видел» — так говорят. Да нет, не я увидел жизнь. А она увидела меня и стала усиленно мять и пробовать на прочность, на растяжение и на сжимание. Вот и был я такой — слегка покореженный, прожженный, обугленный, но сильно закалившийся и реально оценивший цели и цену всего сущего.

В этих бесконечных делах встретили мы 1945 год. И были абсолютно уверены, что это последний год войны. Просто расходились мнения — добьем мы немца к весне или все же ближе к осени. Но что гитлеровцы не жильцы — это уже стало понятно всем. Даже союзнички из кожи вон лезли, пытаясь доказать, что их Второй фронт жизненно необходим. Где вы, твари, были в сорок первом, когда наши солдаты из последних сил обороняли Москву?

Наша война тоже менялась, притом