Но привередливому и настороженному Кощею, обжегшемуся на шоу трансвеститов, отчего-то вдруг показалось, что не Василисы Прекрасные окружили его, а земля разверзлась у него под ногами в белых носочках, и все чертовки, вся нечисть повыскакивала оттуда, из разлома, пыхая перегарищем, чтобы приложить свою ручку к кощееву золоту. Чертовки скалились белыми зубами обворожительно и фальшиво, заглядывали в глаза кощеевы своими огромными, бездонными, как море-окиян глазами, и казалось, еще немного — и они вытрясут из Кощея не только все золото, но и старческую черствую душу из юного мягкого тела.

— А кто это у нас такой богатенький Бурати-и-ино? — ворковали красавицы, игриво пощелкивая по кощееву длинному носу и повиснув на его плеча на манер мантии из горностаев. Только из баб.

— Вы меня с кем-то путаете! — слишком поспешно и слишком испуганно выкрикнул нервничающий Кощей, и прекрасные ведьмы заходились в сатанинском хохоте, хитро перемигиваясь.

«Наивный олигаршонок, — говорили их горящие, как адово пламя, глаза. — Выращенный где-то на экологически чистых берегах Бали. Неиспорченный. Дикий, к рукам не приученный. Необъезженный и необузданный. Надо брать!»

— А кто у нас па-а-апа, — тянули ведьмы, коих Кощей стряхивал со своих плеч десятками, как Акелла диких псов джунглей. Этим нехитрым вопросом девицы пытались убить сразу двух зайцев: нащупать родословную и примерно прикинуть свое будущее место в Форбсе.

— Папа у нас Трепет! — рычал Кощей, уже слегка зверея.

— Трепет, трепет, трепет, — расходящимися кругом волнами помчалось по залу, словно перестук по заповедному лесу.

Трепетом, Страхом или по-простому, всем понятно — Утюгом, — в кругах чаровниц иногда называли толстого, низенького и прижимистого богатея полукриминального происхождения. Он здорово смахивал на директора консерватории, приодетый в замшевый пиджачок, галстук-бабочку и широкие, как знамя коммунизма, штаны. Вечно позитивный, румяный и сохранивший остатки кудрей вокруг блестящей биллиардной лысины, он почесывал крохотного пучеглазого вибротерьера*, трясущегося от злости на его руках, и благостно всем улыбался.

Сходства между ним, мягким, толстым и розовым, и Кощеем, длинным, худым и бледным, стремилось к абсолютному нулю, как в космосе, но отчего-то девицы приняли слова кощеевы как правду, и очень такому родству обрадовались. Главным образом оттого, что врать насчет Утюга было чистым самоубийством. Значит, родство было настоящим. А Утюг, поговаривают, был очень, очень богат, даже у его старого вибротерьера были золотые зубки.

Что уж говорить о сыне.

— Ой, какой хороший ма-а-альчик, — соблазнительно, словно коварные Сирены вокруг Одиссея, запели чертовки. — Кто бы мог подумать, что у такого серьезного папы есть такой миленький и хорошенький сы-ы-ын…

Круг хищниц сужался.

Однако с Кощеем был верный друг — трансвестит Серега. Особо жадных и откровенно страшных чертовок он прогнал, позволив оставаться рядом с Кощеем только самым ярким и самым красивым, и резво выхлопотал для Кощея отдельный кабинет с мягким диваном и столом, заставленным кушаньями заморскими побогаче, чем у скатерти-самобранки в меню.

Красавицы, унюхав золото, пестрою толпою ринулись вслед за Кощеем, чем немало поразили его в самое сердце, но вовсе не стрелами Амура. Как-то это все было сильно не по древне-русски. Настолько не по древне-русски, что Кощею, сыплющему золото как зернышки — курочкам, на миг показалось, что девицы превратились в заморских чудо-юдо рыб пираний, или даже в акул, и хищно кружат, норовя вот-вот вцепиться в дающую руку неестественно-белыми зубами.

Кощею стало страшно. Таких женщин он не видел ни разу, и к такой массированной атаке был не готов. Хотелось плакать и на ручки. Он поджал ножки в белых носочках повыше, на диван, и кинул горсточку золотишка подальше, за двери, чтобы толпа крикливых, как чайки, красавиц, держалась от него на расстоянии. Верный друг Серега, изловчившись, захлопнул за ними дверь и подмигнул побледневшему Кощею.

— Не понравились девчонки, что ли? — спросил он весело.

Кощей отчаянно замотал головой.

Раньше он любил дарить подарки девушкам. Наряжать их по вкусу своему — в багряные шелка, в черный бархат, в алый атлас. Показывать редкие черные перлы, горстями сыпать к ногам похищенной яхонты и изумруды. Девицам это тоже нравилось; но они скромно краснели, стыдливо отводили взор и Ваньку сваво, суженого, на блестящие побрякушки менять твердо отказывались.

Словно свет, играющий в гранях, поблескивал интерес в глазках похищенных девиц. Сахарные уста, отведать которых Кощею так и не довелось, складывались в хитроватую улыбочку меж румяных пышных щечек. Подарки и цацки были стратегическим приемом по привлечению внимания. Заставить обиженную фактом похищения девицу глянуть в его сторону. Но никак не способом очаровать…

Теперь же — Кощей с горечью это осознал, — никому он был не нужен. Ни одна из чудо-юдо рыб пираний не хотела его, да и вообще никого. Яркие горящие глаза, кроваво-красные губы, белоснежные улыбки — это все было словно огоньки на болоте, чтоб завлечь его, как Ваньку-дурака, в трясину и обобрать до нитки. Богатства его несметные манили красивых девиц. Впервые в жизни Кощей испытал сиюминутное острое желание припасть на сундучок с золотом грудью и хоть немного почахнуть, лишь бы только эти пестро разукрашенные, словно жар-птицы, алчные девицы от него отстали.

— Эти рыбки питаются золотом, — усмехнулся трансвестит Серега, увидев сложную гамму чувств отразившихся на кощеевом побледневшем лице. — Губки, сиськи, попы… все ж денег стоит, все дорогое, силиконовое, по высшему разряду.

— А как же узнать, — вскричал перепуганный Кощей, — какая тут верна будет мне?!

Трансвестит Серега только плечами пожал.

— А никак. Бери любую. Тут, Костян, как на войне — поймал одну такую красавицу, обозначил ей круг обязанностей, и корми золотом. И она будет с тобой, пока запасы не кончатся. А как обнищаешь — упорхнет к другому. Вон блондинка больно хороша. Так и льнет, так и льнет! Бери, не сомневайся!

— Да как же взясть-то, — удивился Кощей. — А вдруг не понравится. А может, она девственницей до меня-то была, то жизнь всю ей переломаю.

— Угу, — посмеиваясь, ответил Серега. — Девственница. На левое ухо.

Кощею это не понравилось. Совсем не этого он ждал от потенциальных невест. Простое древнерусское счастье с улыбкой меж пухлых щечек манило его. А не это вот все.

— Какой-то ты, друг Костя, нервный, — слегка разочарованно произнес он. — И про Утюга наврал… зачем? Утюг больно вранья не любит. Набежит, голову оторвет… или покалечит, или убьет насмерть, в асфальт закатает и памятник поставит — «от любящего папы».

Речи эти зело не понравились Кощею Трепетовичу. Нахмурил он брови свои соболиные. Не впервой ему было воевать, не впервой силой надобное забирать. Не впервой с нечистью и войском страшным встречаться. Не с девками красными — с упырями да оборотнями драться. Это дело привычное, на это Кощей согласен был.