без всякого намека на улыбку. – Это кратчайший путь до другой стороны корабля, но идти нужно очень тихо.

Когда-то у этих угодий была четкая схема, подумал я, глядя на колышущееся пшеничное поле и рощицу узловатых деревьев. Давным-давно, тысячу лет назад, здесь все располагалось в строгом порядке. Он и сейчас еще угадывался в том, как были разбросаны деревья разных пород. Так в современном сестринском частично сохранился грамматический строй аменга.

В данном случае – очень частично. Поля, за которыми больше никто не ухаживал, бесконтрольно разрастались. Колосья росли слишком плотно и оттого местами сгнили. Кое-где их выдрали – безжалостно, отнюдь не фермерской рукой. Стволы деревьев искривились от возраста. Некоторые выросли слишком большими, и искусственная земля больше не могла их питать. Старый мертвый лес продолжал стоять на месте благодаря поддержке собственных детей – молодая поросль не давала деревьям упасть.

Стояла неестественная тишина. Нигде даже птица не чирикнула – здесь их не было. Один раз только я услышал гудение вроде пчелиного, и в тот же миг лейтенант Гупта напряглась, швырнула меня на землю и распласталась рядом. Колосья качались над нами, отбрасывали на ее лицо узорную тень.

Гудение стало удаляться, но лейтенант жестом велела мне лежать на месте. Она молча что-то отсчитывала, только губы шевелились. Вот уловила какой-то недоступный мне сигнал, поднялась и зашагала дальше. Между колосьев мелькали ее тонкие, как у антилопы, ноги.

Я понимал: здесь опасно, и все же любовался этими угодьями. Замедлил шаг, запрокинул голову, подставил лицо искусственному солнцу и заметил, что по небу местами идут трещины. А когда опустил голову и глянул вдаль, через поле, то увидел на опушке леса двух детей.

Этого не могло быть и все же было: двое детей сидели на корточках и возились в грязи. Серьезно, самые настоящие дети, лет семи-восьми, не больше: они рылись в земле, а над ними смутной тенью нависал прогнивший ствол дерева. Меня они не замечали: и сами сидели спиной ко мне, и я стоял по пояс в пшенице.

Вспомнилась Бриджит, безотчетно, внезапно, так что аж сердце заныло. Я вдруг ясно увидел их двоих, Бриджит и Лизу. У обеих были светлые волосы и всегда оставались такими, даже немытые, даже измазанные в грязи. Две головки склонились друг к другу: девочки шушукались, извозившись по плечи в земле. Казалось, это стерлось у меня из памяти, а сейчас взяло и всплыло. Я словно вернулся на Кийстром, и Бриджит с Лизой играли на заднем дворе, оставив рядом свободное местечко для меня…

В живот словно вонзилось копье. Я упал, откатился в сторону, раскрыв рот – ударом из легких вышибло весь воздух. Огнеглазка тут же применила все свои армейские навыки обезвреживания противника: уселась сверху, взяла на удушающий, закрыла ладонью рот.

– Ну хоть бы раз инстинкт самосохранения включил, – прошипела она мне в ухо.

Я пытался промычать хоть что-то сквозь ее пальцы, но воздуха не хватало. Нахмурившись, лейтенант убрала руку, но на всякий случай не стала отводить ее совсем, готовясь, если что, зажать мне рот снова.

– Извини, – просипел я и жадно задышал ртом: воздуха не хватало, Огнеглазка по-прежнему давила мне на грудь всем весом.

Она смотрела поверх моей головы вдаль, на лес. Ее волосы свисали мне на лицо, почти заслоняя ее собственное, и все же на нем безошибочно читался страх. Она снова закрыла мне рот и сурово зыркнула – явный приказ не издавать ни звука. Потом скатилась с меня, да так ловко, что ни один колосок не дрогнул. Распласталась рядом, чуть подняв голову, продолжая внимательно смотреть на лес.

Я осторожно перевернулся на живот и глянул туда же.

Две девочки вдруг вскочили на ноги – видимо, услышали, как Огнеглазка меня сшибла. Сначала я ничего не заметил и хотел возмутиться, что она на меня набросилась, в то время как маленькие дети совсем одни в лесу и, возможно, нуждаются в помощи. Маленькие дети одни в лесу… что-то в этом было странное. Неправильное.

У одной девочки через все лицо тянулся шрам, рассекал щеку, так что видны были зубы и десны. Шрам уходил вниз, по шее к плечу, – грубый, выпуклый, словно перекрученная веревка. И очень старый. Слишком старый для такого маленького ребенка. У обеих девочек щеки выглядели непропорциональными, будто они чего-то напихали в рот. И – хотя, может, это свет так падал – под рыжеватыми ресницами не было видно радужки, только влажный черный блеск.

Светленькие головки поворачивались туда-сюда точными, хищными движениями. Та, что была без шрама, со змеиным шипением втянула носом воздух. Рот чуть раскрылся, и стало понятно, что с ним не так: желтоватые зубы в несколько рядов выпирали наружу. Но тут она снова сомкнула челюсти. Обе маленькие фигурки развернулись и полезли в заросли, растворились в тени нависающего мертвого ствола.

Солнце припекало по-прежнему, но мне вдруг стало холодно.

– Почему у них столько зубов? – прошептал я.

Сейчас, на неумолимо ярком солнечном свету, морщинки вокруг глаз-фонариков лейтенанта Гупты прорисовались четче и стали как будто глубже.

– Скорее всего, детские зубы – ну, молочные – просто не выпадают вовремя. А новые растут постоянно. Их развитие остановилось в этом возрасте.

– Развитие остановилось в этом возрасте?

– Да, – кивнула Огнеглазка. Приподнялась, опираясь на ладони, встала на четвереньки. – Модификация ноль-сорок восемь. Скорее всего, плод эксперимента с вечной молодостью.

Меня не прекращало трясти.

– Но почему они выглядят как дети?

По идее, вечно юный человек – это молодой взрослый. Который достиг половой зрелости и остался таким. Достаточно взрослый, чтобы… в общем, взрослый. Большой. Не ребенок.

– Думаю, это лишь одна из методик, которые применяли исследователи, – сказала Огнеглазка. – Остановка взросления. Есть насекомые, которые функционально бессмертны, поскольку никогда не достигают зрелости.

– И эти дети, получается, насекомые?

Все еще хуже, чем я думал.

– Нет, просто их сделали вечно юными по сходному принципу. Пошли дальше. Модификация ноль-сорок восемь просто падальщики, но где они, там могут быть и манекены.

Теперь она кралась еще осторожнее, согнувшись почти вдвое. Темно-красный китель, потертый, испятнанный и запыленный, на ярком свету все равно бросался в глаза. Я шел следом, тоже стараясь пригибаться.

Впереди, над верхушками колосьев, маячила граница возделанного поля, постепенно приближаясь. Еще немного, и дойдем.

Солнечный свет вдруг померк.

Я дернул Огнеглазку за полу чересчур просторного кителя. Она остановилась, обернулась.

– Что это такое? – шепотом спросил я, взглядом показывая на небо. Гроздь ламп, дававшая «солнечный» свет, начала тускнеть. Неужели система вышла из строя?

– Плановый ливень с грозой, – шепотом пояснила Огнеглазка. – Не стой, надо идти…

Она развернулась было вперед – и тоже встала как вкопанная.

Я ничего не слышал, только колосья рядом тихонько шелестели, словно от ветра.

– Что там?

– Этот чертов сукин