грядущий. Медведь пристроил тарелку себе на колени и снова взялся за еду. Он ел молча, всё ел и ел, и наконец я, стоявший на одном месте, почувствовал себя глупо.

— Ну… я слышал, как остальные кое-что говорили, — начал я.

— Ага.

— Они не знали, что я их слышу.

— Эге.

Тьодольв словно лопатой забрасывал в пасть фаршированные яйца, колбасу и куски мяса. Подбородок у него лоснился от жира.

— Когда Индра снимет заклятие с Гримбарта, Брунхильды, Рыжего Хвоста и Чернокрыса, она и со мной то же сделает?

Медведь продолжал жевать. Еда как будто разбухала у него в пасти. Во взгляде у Тьодольва появилось мрачное выражение, но не его обычная угрюмость — нет. Что-то мрачно-тревожное. Он кивнул:

— Значит, слова сказаны вслух.

И он продолжил насыщаться. В пасть отправились несколько пирожков, за которыми последовал пудинг с сердцем и почками.

— Сядь. — Тьодольв кивнул на скамеечку для ног.

Я подтащил её к себе и опустился на мягкое сиденье. От огня щекам стало жарко. Не отрывая взгляда от тарелки, Тьодольв сказал:

— Ты смельчак, раз пришёл. Ты, может, мне не поверишь, но… Я старался быть любезным. Наверное, в любезности мне ещё надо потренироваться.

— Угу.

Тьодольв посмотрел на кусочки: какой выбрать. Подцепил жареную птичку, забросил в пасть и с хрустом прожевал. Проглотил и основательно запил из стакана.

С наслаждением крякнув, медведь некоторое время посидел с закрытыми глазами, словно его нёбо всасывало вкус еды, а потом посмотрел на меня.

— Какое облегчение, — сказал он, — что барсучиха прекратила бегать на четырёх лапах и снова взялась за стряпню.

— Угу.

— Пока она дурила, один старый медведь питался весьма скудно.

Я снова ответил: «Угу». Мне хотелось сказать ещё что-нибудь, но пока не получалось.

Тьодольв откинулся на спинку стула, поковырял в передних зубах острым, как шило, когтем и стал рассказывать. Брунхильда имела обыкновение каждый вечер укладывать ужин в большую корзину с крышкой и прогуливаться к сторожке. Миг, когда можно было поднять крышку и посмотреть, что наготовила кухарка, был для медведя самым торжественным временем дня. Принесённые вкусности он выстраивал рядком на кухонном столе, придумывая, в каком порядке их съесть. Он просто обожал эти минуты. Но когда началась игра в зверей, Брунхильда стала небрежной. Несколько дней она появлялась с какими-то постыдными объедками и обглоданными костями. Поначалу она ещё оставалась поговорить, рассказать о забавах, происходивших в столовой зале, но вскоре впала в беспокойство из-за того, что оказывалась не со всеми. Она просто вываливала кости, объедки и прочую гадость на крыльцо и со всех ног убегала обратно в замок. А однажды вечером и вовсе не пришла.

— Их игра… — Тьодольв потрогал стаканчик. — Она, можно сказать, была освобождением от здравого смысла.

— Угу, — сказал я. — То есть я её так и не понял. Я пытался играть, как они, но ничего хорошего не вышло.

Мы помолчали. Тьодольв глядел в огонь.

— Видишь ли, — сказал он, — слугам Индры эта игра так хорошо далась вот почему: с тех пор как королева их заколдовала, они только и мечтают избавиться от заклятия. Происхождение, натура… тянет их к себе.

— Тянет?

— Она рвёт и ломает их мохнатые тела. Они как могут противостоят своей природе — ради королевы. У кого-то получается лучше, у кого-то хуже. Но всем им хочется одного и того же. Они не хотят быть слугами. Они хотят быть зверями.

Я смотрел на Тьодольва. Всё в нём было такое огромное, медвежье: сутулое туловище, тяжёлые лапы, голова тупым треугольником. А ещё нос, такой чуткий, что Тьодольв мог по запаху понять силу зверя.

— А ты? — спросил я. — Тебе тоже хочется?

Медведь взял салфетку, висевшую на спинке кресла, и вытер углы пасти.

— В самом начале хотелось, — сказал он. — Да, поначалу было непривычно. Одежда жала и натирала. Но потом со мной что-то произошло.

— И что же?

В глазах Тьодольва как будто зажглись фонари.

— Я почувствовал вкус.

— Вкус?

— К хорошему житью, Сем. Еда, кровать, одежда. Огонь, который согревает, подушка, на которую можно положить голову. Они рвутся обратно в лес, но я, — он покачал головой, — я давным-давно понял, что хочу умереть в кожаных штанах. Я не хочу для себя дикой жизни в лесу, потому что слишком хорошо её помню. Я помню холод. Помню, как сыро было в пещерах, где я пытался жить, и какие там были обвалы. Помню тучи комаров и блох. Я помню, что значит ужинать муравьями, помню даже это чувство, как они роятся в желудке, прежде чем умереть. — Он длинно вздохнул. — Стряпня Брунхильды — совсем другое дело. Жаркое, пудинги. Обожаю сидеть в кресле и высасывать тушёные почки. Не говоря уже о её квасах. Когда у меня зимой гаснет огонь в очаге, является барсук с полными санками дров. А если штаны сзади треснут, я просто пошлю их Рыжему Хвосту, и она зашьёт прореху. Так и живу. От меня требуется только снабжать замок дичью.

Медведь тяжело вздохнул. Да, по нему было видно, как ему нравится его нынешняя жизнь. Вдруг он посерьёзнел.

— Мне повезло, что мы столько лет прожили как люди. Но всё это время меня в глубине души гложет тревога. Мне неспокойно думать, что придёт день, когда мы исполним наш долг перед королевой до конца и она произнесёт заклинание, которое разрушит чары. И тогда мы вернёмся в прежнее состояние. Чернокрыс снова будет подбирать орехи под кустом, Рыжий Хвост — играть по ночам с другими лисами в свете луны. Гримбарт со своей самкой выроют себе нору в земле, а я… — Он с трудом сглотнул. — Я снова стану искать пропитания в муравейниках.

Воцарилось молчание. Слышно было только, как потрескивают поленья. Тьодольв сидел смирно, погрузившись в мысли.

— Природа, видишь ли, безжалостна, — проговорил он. — Чтобы понять это, мне понадобилось пожить балованной человеческой жизнью.

Я взглянул ему в глаза, мне хотелось отвлечь его от мыслей.

— Ну а когда королева снимет заклятие… Это ведь произойдёт в день, когда она получит то, чего хочет?

Медведь поднял на меня глаза и еле заметно кивнул:

— Да.

— Я думал… — Тут я усмехнулся, потому что чувствовал себя глуповато. — Я думал, что единственное желание Индры — это ребёнок. Поэтому она так обрадовалась, когда Иммер появился в замке?

Тьодольв не ответил. Он поднялся, составил остатки еды и грязную посуду на разделочный стол, достал из шкафа фонарь и зажёг его, сунув в очаг лучинку. Поставив перед очагом заслонку, чтобы не летели искры, он сказал:

— Пошли.

Я не стал ничего спрашивать — просто пошёл за ним к двери. На гвоздиках висели