Я продолжаю тратить деньги – на банки с сардинами и фасолью, сигареты, спички, мыло, полотенца, верёвки, прищепки для белья. В машине становится тесно.

На вечер мы остановились в сарае, с позволения фермера. Кролик ушёл в город – вечером он был беспокоен, возможно, слишком много выпил. Я остался со «Студебеккером» – всё наше снаряжение в нём. Прошлой ночью во тьме, полной пара, я плохо спал; сегодня, надеюсь, удастся поспать получше.

И не видеть снов.

– Кром, – говорит Хэтти. Она обеспокоенно смотрит на него. Кромвель встряхивает головой и поднимает взгляд от полевого дневника. – Уже поздно. Ещё пластинку.

– Так странно. Паркер прыгает с одного на другое, – замечает Кромвель, постукивая по обложке.

– В смысле?

– То описывает песни, то свои сны. Я слышал, что у него в детстве утонула мать, но не думал, что это так повлияло на него.

Хэтти берёт у него дневник и, нахмурившись, читает.

Встав, Кромвель потягивается, выходит из тайной комнаты, идёт в туалет, мочится, моет руки и лицо. Вытирая руки о полотенце, он безучастно думает, кто теперь будет его стирать, когда хозяйка дома умерла, – может, сам Кромвель? Поднеся полотенце к носу, он ощущает призрачный запах стирального порошка и вспоминает о повседневной рутине жилого дома – стирке, выносе мусора, грязных раковинах и унитазах, недоеденной еде в холодильнике, словом, мусоре, оставляемом семейной жизнью.

Кромвель обычно готовил и хозяйствовал на кухне, но Мэйзи настаивала, что стирать должна сама. Как она с улыбкой говорила:

– Ты не умеешь складывать одежду, а пока гладишь, спалишь дом.

Он занимался двором, канализацией и окнами, она – туалетами и ванными, он чистил кошачий лоток, она кормила и чистила самого кота. Это разделение труда выработалось за двенадцать лет вместе, сначала ещё в университете, потом, на протяжении их ранней трудовой жизни – в квартире, потом в кондоминиуме, потом в частном доме. Прогресс определённо был налицо, и родители Кромвеля одобряли. Он был человеком, который всегда поступает правильно, чья жизнь всегда идёт предсказуемым ходом.

Мэйзи всегда стирала сама, но просила помощи Кромвеля, когда застилала постели. Когда они накидывали простыни на матрас, те слегка вздувались, словно парус, ловя в себя свет из окна. Белый цвет спальни говорил о чистоте. Когда Уильям был совсем маленьким и болел, они спали по обе стороны от него. Мальчик сладко дышал Кромвелю в нос.

– Чем мы это заслужили? – шептала Мэйзи, вглядываясь сыну в лицо.

– Не знаю. Кто вообще чего-то заслуживает?

– Мы заслуживаем, – она поцеловала сына в макушку. – Мы заслуживаем это. Он заслуживает это.

Паркер писал: «Ни у чего нет конца – есть только разные начала». Кромвелю эта фраза запомнилась.

Оказавшись в спальне, он видит, что солнце уже село, и понимает, что голоден. Они забыли про обед. Легко забыть о потребностях тела, когда ум занят другим.

– Давай сворачивать всё, – говорит Кромвель Хэтти. Та поднимает бровь, но не возражает; отложив дневник, она снимает с шеи наушники, укладывает их в свой «Пеликан», мягкий изнутри, и оставляет TASСAM заряжаться в спальне снаружи.

– Так дико это всё, – говорит она. – Двое мужиков на задании от правительства ездят по стране, спят в машине и записывают народные песни. Сейчас всё совсем по-другому.

– Вряд ли. Просто нас лучше финансируют, – замечает Кромвель. – По крайней мере, в этом году.

Он видит, что Хэтти обеспокоена, и ждёт.

– Нет, – продолжает она, – в смысле, этот чувак странный. У него, можно сказать, стояк на «Стаггера Ли», и, знаешь, Кром, у этой песенки есть такие расистские версии…

– Да, но этим она и интересна с точки зрения музыкальной антропологии, – возражает Кромвель, пожимая плечами. – Почти все песни изначально были неприличными.

– Нет, я не об этом.

– А о чём тогда?

– Не знаю. Эта комната, запертая дверь, странные сны Паркера – что-то тут нечисто.

– Уверен, ты права. Давай пообедаем, а потом, может, ещё поработаем с пластинками. Будем надеяться, дневник поможет нам понять, что именно нечисто.

Невзирая на суровое выражение лица и поджатые губы, Хэтти кивает. Они встают, спускаются и выходят к машине.

– Сколько, думаешь, времени займёт оцифровка всех пластинок? – спрашивает Кромвель.

– Наверно, ещё пару дней, – она пожимает плечами, залезая в «Субурбан»: – Можем сколько хочешь здесь просидеть, если тебе… – Пауза. – Нужно растянуть время. Наверно, это так себе – возвращаться в пустой…

– Нет. Надо помнить о деньгах налогоплательщиков, – Кромвель умалчивает о том, что вряд ли время или расстояние способны его излечить.

После дешёвого ужина в ближайшем «Деннис» они возвращаются в отель и, решив, что дальнейшая оцифровка записей может подождать до утра, расходятся по номерам.

Тишина. Кромвель долго лежит в постели и думает о весне, которая принесёт с собой хлопоты вокруг их александрийского дома: подстригание кустов сирени и мирта, стрижка газона, прополка сорняков, разбор зимнего бурелома. А затем наступит долгая летняя жара, и с ней – далёкое, успокаивающее гудение чужих газонокосилок и запах свежескошенной травы. Но ещё нескоро. Раньше лето обещало праздники – дни рождения, Четвёртое июля, а потом, когда жара спадёт, и пёструю ярмарку. Но не теперь. Этим летом Уильяму было бы семь. Кромвель вёл бы его за руку по ярмарке, они смеялись бы вместе на колесе обозрения, ели корн-доги и торт-муравейник, дышали бы запахом сахарной ваты и вернулись бы к Мэйзи счастливыми, взбудораженными и усталыми. А ночью, после того, как Уильям ляжет спать, Мэйзи и он прижимались бы друг другу в темноте и припадали бы к губам друг друга, боясь, что сын вот-вот проснётся и покажется в дверях, потому что хочет спать с родителями.

Кромвель встаёт и ходит по номеру, весьма похожему на последний, в котором Вивьен и он нередко бывали вместе. Теперь Кромвель думает о её теле, о том, как часто они трахались в дешёвой сборно-разборной душевой кабине и, падая друг на друга, ложились в постель, чтобы вода на их телах высохла; о том, как он пристально смотрел на свой член, входящий в неё, потом – снова на её лицо, будто в этом акте было нечто бесконечно большее, чем простой адюльтер.

Как легко его мысли переходят от Мэйзи к Вивьен.

В животе у Кромвеля шевелятся остатки ужина. Он успевает в туалет, и еда, царапая грудь, выходит мерзким сгустком, но легче не становится. Встав с колен и посмотрев на рвоту, крутящуюся на белом фарфоре, Кромвель смывает её. Вот и всё – больше нет. Так просто.

Когда в его дверь стучат, уже поздно. Встав с постели, Кромвель подходит к глазку – снаружи, как ни странно, очень темно. Сначала ему кажется, это Хэтти решила подшутить, зажав пальцем глазок снаружи – это в её духе. Он открывает дверь со словами: