Тут же были еще два персональщика. Один, парторг из колхозаимени XVII партсъезда Коняев, и другой, Голубеву неизвестный. Первый обвинялсяв том, что растратил партийную кассу, а второй кого-то изнасиловал. Эти обасидели с отрешенными и напряженными лицами, ни с кем в разговор не вступая.

Первым вызвали Коняева. Он там пробыл недолго и вышел вприемную, крестясь как бы понарошке.

– Что тебе? – спросил Голубев.

– Выговор, – сказал Коняев.

– А разговаривали строго? – спросил Шевчук.

Коняев смерил его взглядом и ответил сквозь зубы:

– А я врагам народа не отвечаю.

Шевчук от растерянности съежился и замолчал. Вторым вышелтот, который насиловал. Он был поразговорчивее.

– Не бойся, – сказал он Шевчуку, пряча партбилет в кармангимнастерки. – Там тоже люди сидят, не звери.

Выглянула секретарша:

– Шевчук, зайдите.

– Ой, батюшки! – встрепенулся Шевчук.

Он вскочил на ноги и уронил очки. Нагнулся, чтобы поднять,но потерял равновесие и наступил на них. Вконец растерявшись, он стал подбиратьосколки.

– Товарищ Шевчук, – сказала секретарша, – оставьте, это ибез вас уберут. И вы, товарищ Голубев, тоже можете зайти.

Голубев зашел следом за Шевчуком в кабинет, затянутый дымом.Поздоровался, но никто ему не ответил. Только прокурор Евпраксеин как-тонеопределенно кивнул головой и, покраснев, отвернулся. Следом за ШевчукомГолубев сел на один из свободных стульев у стены.

– Итак, товарищи, – сказал Ревкин, – нам осталось выслушатьдва персональных дела – товарищей Шевчука и Голубева. Товарищ Шевчук здесь?

– Здесь! – Шевчук вскочил.

– По этому делу докладчик у нас… товарищ Бабцова?

– Да, – сказала Бабцова, полная женщина в темно-синемжакете. Она была секретарем парторганизации в школе, где работал Шевчук.

Она вышла вперед к столу Ревкина и, стоя рядом с ним,зачитала историю преступления Шевчука.

22 июня, гуляя на свадьбе своей дочери и узнав о нападениифашистской Германии на нашу страну, Шевчук допустил политически незрелоевысказывание. Товарищи из партийной организации школы, учитывая добросовестнуюв прошлом работу товарища Шевчука, предложили ему составить объяснительнуюзаписку и в письменной форме осудить свое выступление. Таким образом, товарищипроявили чуткость и терпимость к члену своей парторганизации. Шевчук, однако,оттолкнул протянутую руку и писать объяснение отказался. Невольно у товарищейзародилось сомнение, что высказывание Шевчука не плод политической незрелости,а продуманная линия. Проявляя, однако, гуманность и действуя в духетоварищества, коллеги на очередном партийном собрании еще раз просили Шевчука осознатьсвою ошибку и признать, что, хотя его высказывание, может быть, и не носилонамеренно провокационного характера, объективно оно льет воду на мельницу нашихврагов. Надо сказать, что под давлением товарищей Шевчук несколько смягчилзанятую им позицию. Но в основном продолжал упорствовать в своих заблуждениях,считая, что он все-таки ничего особенного, как он выразился, не сказал. Извсего изложенного партийная организация школы выводит убеждение, что товарищШевчук не разоружился перед партией и потому не может в дальнейшем носитьвысокое звание коммуниста. Собрание вынесло решение об исключении т. Шевчука изрядов ВКП(б) и просит райком утвердить его решение.

– Все? – спросил Ревкин.

– Все, – сказала докладчица, складывая очки.

Помолчали. Было слышно, как скрипит перо секретарши, котораявела протокол. Ревкин подождал, пока она кончит писать, и повернулся кобвиняемому:

– Шевчук, вы хотели что-нибудь объяснить, дополнить?

– Да, – сказал Шевчук, еле двигая деревянными губами, – я…собственно говоря… полностью признавая допущенную ошибку, хочу тем не менееобратить внимание товарищей, что мое высказывание никакого враждебного умыслане содержало.

– Как это не содержало? – вскинулся Борисов. – Что ж, это,может быть, коллектив вашей организации не прав?

– А что он сказал? – раздался голос с места.

– Что он сказал? – повторил второй голос.

– Да, что он сказал? – настаивал и третий голос.

– Пусть повторит!

– Я, собственно говоря, ничего особенного…

– Что значит ничего особенного? А ну-ка повтори, что тысказал!

– Я, товарищи, когда услышал о нападении Германии…

– Фашистской Германии, – поправили его с места.

– Да-да, разумеется. Именно фашистской. Услышав об этом, ясказал: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» И все.

– Ничего себе все, – покачал головой лектор Неужелев.

– Да уж, – согласился с ним сидевший рядом военком Курдюмов.

– Значит, ты считаешь, мало сказал? – спросил Борисов. –Побольше б надо было, а? – Он хитро подмигнул Шевчуку.

– Да что вы! – Шевчук прижал руку к груди. – Я не в этомсмысле.

– Ну, не в этом, – не поверил Борисов. – Ты что же думаешь,дети тут собрались из детского сада? Нет, брат, тут все стреляные воробьи, инас на мякине не проведешь. И каждому из нас отлично понятно, что именно тыхотел сказать этими своими словами. Ты хотел сказать, что страна наша вступилав войну неподготовленной, ты хотел бросить тень на мудрую политику нашей партиии умалить личные заслуги товарища Сталина. А теперь будешь нам сказки рассказывать,он, мол, не в этом смысле.

– Между прочим, – подал реплику военком, – если не ошибаюсь,поговорка насчет Юрьева дня родилась во время введения полного крепостногоправа.

– Именно так, – подтвердил лектор Неужелев.

– Так вот ты еще на что намекал, на то, что у нас, мол, ещекрепостное право к тому же!

– Да нет… да я же…

– Товарищ Борисов, – вмешался Ревкин, – то, что вы сказали,можно считать вашим выступлением?

– Да-да, – сказал Борисов.

– Товарищи, попрошу по порядку. Какие еще будут мнения?