– Вот что, Шевчук, – продолжал Парнищев. – Ты совершилгрязный и нехороший поступок. Так имей же мужество его признать, и я первыйобниму тебя как брата. – Расставив широко руки, Парнищев даже сделал шаг кШевчуку, но тут же вернулся и сел на место. – У меня все, товарищи, – тихосказал он.

Все молчали и смотрели на Шевчука. Шевчук, переступая с ногина ногу, мял в руках видавшую виды буденновку с одним ухом.

– Ну что ж, товарищи, – сказал Ревкин, – мы Шевчуку даливысказаться. Вы сами слышали, что он тут сказал. Он не хочет признатьошибочность своих высказываний…

– Хочу! Хочу! – чуть ли не рыдая, закричал Шевчук.

– Ах так! – удивился Ревкин. – Ну что ж, товарищи,послушаем.

Шевчук встал, подошел к столу и вцепился пальцами в сукно.

– Ну! – подбодрил его Ревкин.

– Товарищи! – неожиданно четко начал Шевчук. – Я совершилпозорный для коммуниста поступок. В первый день войны, услышав поразившее менясообщение, я смалодушничал, и у меня вырвались слова известной русскойпоговорки: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» Это было ошибочным, политическинезрелым выступлением. Я понимаю, что в конкретной обстановке некоторымтоварищам мое выступление могло показаться враждебным…

– Что значит могло показаться? – перебил военком.

– То есть я хотел сказать, что объективно мое высказывание,может, и выглядит… но я не хотел…

– Он не хотел, – недоверчиво покачал головой Неужелев.

– Да уж, – сказал Курдюмов.

– Ты вот что, Шевчук, – сказал Борисов как будтоблагожелательно. – Если уж стал признаваться, то не виляй. Здесь все свои,здесь слышали многое, давай вали все, как есть. А то хотел, не хотел. Мало ликто чего хотел. Я, может, сейчас хотел бы с бабой на перине кувыркаться, априходится вот с тобой тут возиться. А то еще хотел, не хотел. У нас вон затобой еще какая очередь, а ты нам мозги мутишь. Начал говорить, так говори доконца: выступление мое было политически незрелым, клеветническим и объективнонаправлено против партии. Так?

– Так, – еле слышно подтвердил Шевчук.

– Ну вот, – повернулся Борисов к другим членам бюро, – вотвидите, товарищи, Шевчук во всем признался. А тут еще некоторые сердобольные идобренькие находились, которые хотели ограничиться выговором. Какой тутвыговор, товарищи, когда дело пахнет вражеской вылазкой, политическойпровокацией. И не мы должны Шевчуком заниматься, а, я прямо скажу, вон товарищФилиппов.

Борисов сел. Шевчук продолжал стоять, бледный как полотно.Он оглянулся на Парнищева, но тот обнимать его как брата не спешил.

– Ну ладно, – переглянувшись с Худобченко, тихо сказалРевкин. – Вопрос насчет того, кого передавать товарищу Филиппову, мы с вамипока решать не будем, а Шевчука накажем нашей властью. Я думаю, что после всегосказанного правильно будет подтвердить решение собрания коммунистов школы обисключении Шевчука из партии.

– Как подтвердить? – вдруг подала голос Раиса СеменовнаГурвич, главный врач больницы. – Разрешите мне два слова? – попросила она,поднимаясь.

Ей разрешили.

– Товарищи, – сказала она, волнуясь, – я просто в ужасе оттого, что я здесь услышала. У меня волосы буквально становятся дыбом. Я ничегоне могу понять. Моя дочь Светлана учится в седьмом классе той же школы, гдепреподавал вот этот товарищ или гражданин… не знаю, как его назвать. Мы с мужемвсегда воспитывали Светочку в духе наших идей, всегда прививали ей любовь кродине, к партии, к товарищу Сталину. Мы верили, что и педагоги учат нашудевочку тому же. А теперь я вижу – вот кто ее учит. Товарищи, я не понимаю, какже это можно было доверить воспитание наших детей такому человеку? Как он мог стакими взглядами пробраться в нашу советскую школу? И кто ему в этом помог?Ведь если он сказал такое, – закричала она, – в тот день, когда все советскиелюди… то что же он говорил раньше? Нет, товарищи, исключить Шевчука, конечно,не трудно, но этого мало. Мало! Надо проверить весь педагогический коллектив,дирекцию школы, выяснить, как сложилась такая нездоровая обстановка, в котороймог безнаказанно действовать этот Шевчук. Я думаю, товарищи, нам надо направитьв школу партийную комиссию. И выяснить все нездоровые элементы, которые таммогут быть. Иначе, например, я лично, как мать, просто не смогу отпустить своюдевочку в школу. Пусть лучше она не получит никакого образования, чем онаполучит… чем она получит… чем она получит… Простите, я не могу, – сказала РаисаСеменовна сквозь слезы и села, закрыв лицо руками.

Речь Раисы Семеновны произвела впечатление – все загудели.Ревкин постучал карандашом по графину.

– Раиса Семеновна, безусловно, права, – сказал Ревкин. –Похоже, что в школе, где преподавал Шевчук, сложилась крайне непригляднаяобстановка. Видимо, руководство школы утратило всякую бдительность. И нас этоне может не беспокоить. Ведь именно школа призвана воспитывать нашу смену. Именнов школе закладывается нравственный фундамент нового человека. И мы не можемотноситься безразлично к тому, кто закладывает этот фундамент. И мы к этому вближайшее время вернемся. А пока, товарищи, не будем отвлекаться и покончим сэтим делом. Итак, есть предложение подтвердить исключение из партии. Другиемнения есть? Нет? Голосуем. Голосуют только члены бюро. Кто за? Кто против?Воздержавшихся нет? Принято единогласно. Товарищ Шевчук, у вас билет с собой?

Шевчук молчал, вцепившись в сукно и глядя прямо перед собой.

– Шевчук, я вам говорю! – повысил голос Ревкин. – Положитебилет на стол.

Шевчук вдруг вытаращил глаза, приподнялся на носки, странно,со свистом и даже с каким-то гулом втянул в себя воздух и попятился назад, тащаза собой скатерть со всеми графинами, стаканами, пепельницами и чернильнымиприборами.

– Товарищ Шевчук! – закричал Ревкин. – Вы что делаете?Остановитесь!

Но на лице Шевчука появилось отрешенное и злобное выражение.Он продолжал пятиться, одновременно все более клонясь назад, а на губах егорозоватыми пузырями вскипела пена. Кто-то вскочил на ноги. Кто-то, сидевший надругой стороне стола, ухватился за скатерть, пытаясь ее удержать. Скатертьтреснула. Упал графин. Зазвенело стекло. И вдруг Шевчук с клоком сукна в руках,не подгибая колен, ровно, как столб, опрокинулся навзничь. Громко хрустнулзатылок.

Члены бюро повскакивали на ноги и, вытянув шеи, смотрели нараспростертое жалкое тело. Шевчук лежал, держа перед собою двумя руками клоксукна и буденновку, словно торговал ими.

– Кто-нибудь из медиков есть среди нас? – растерянно спросилРевкин. – Раиса Семеновна!