Андрей Еремеевич опрометью кинулся к двери, а остальныеприникли к окнам. И все увидели, как к парадному входу райкома мягко подкатил,сверкая лаком, роскошный «ЗИС-101». Это выглядело так, как если бы у причаламелкой речушки ошвартовался океанский лайнер. Подскочивший вовремя Ревкинраспахнул переднюю дверцу, и навстречу ему, приветливо улыбаясь, вылез дородныймужчина в сером габардиновом плаще и в мягкой шляпе со слегка загнутыми вверхполями. Они трижды и почему-то взасос расцеловались, и при этом приехавшийпохлопал Ревкина по спине, а Ревкин, хотя и считался близким другомприехавшего, его по спине не похлопал, но сделал приглашающий жест рукой, послечего приезжий неторопливо поднялся на крыльцо. Члены бюро моментально отпрянулиот окон и заняли свои места, и на лицах их возникли улыбки, обращенные к двери,как будто они ожидали, что сейчас войдет знаменитая киноактриса или простоочень красивая женщина. Но вошла не женщина, вошел тот человек, который приехална «ЗИС-101». Это был секретарь обкома товарищ Худобченко Петр Терентьевич.Улыбки собравшихся были обращены именно к нему, но не потому, что онпользовался уважением благодаря своим заслугам (о заслугах его мало кто чегознал), уважением пользовалась должность, которую он занимал. И если бы этудолжность занимал какой-нибудь индюк или крокодил, то ему улыбались бы точнотак же, как улыбались Худобченко.

Как только Худобченко появился в дверях, все тут же сгрохотом встали. Но Петр Терентьевич предупредительно поднял руку.

– Сидайте, товарищи, – сказал он на своем родномполуукраинском языке.

Тут же он снял с себя габардиновый плащ и шляпу и передалРевкину, который повесил и то и другое на свою личную вешалку. Худобченкоостался в полувоенном костюме и в хромовых сапогах. Верхняя пуговица френча снакладными карманами была расстегнута, из-под нее выглядывал ворот украинскойрубахи.

– Ну шо, – сказал он, приглаживая свои редкие волосы, –кажется, я немного опоздал?

– Начальство не опаздывает, а задерживается, – пошутил Ревкин.

Вопрос был задан в расчете на этот шутливый ответ ивстречен, как всегда, благосклонной улыбкой Худобченко и одобрительным смешкомв зале. Это повторялось каждый раз, когда Худобченко опаздывал, а опаздывал онвсегда.

Он опаздывал не потому, что слишком много было дел (хотя иху него было немало), и не потому, что был неорганизован и не успевал, онопаздывал намеренно, полагая, что чем дольше подчиненные ждут, тем большеуважают.

– Петр Терентьевич, прошу, – пригласил его Ревкин на своеместо за столом.

– Нет-нет, – поднял руку Худобченко, – ты здесь главный, тыи сиди. А я гость, я уж тут, в уголочку.

И он сел «в уголочку» у окна в мягкое кожаное кресло,которое там специально для него и стояло.

А рядом с ним на стуле пристроился его помощник по общимвопросам Пшеничников, молодой, лет тридцати, человек с болезненно-бледнымлицом. Про этого Пшеничникова говорили, что он знает чуть ли не шесть языков,имеет глубокие познания в физике, математике, экономике и отчасти во всехостальных науках. Говорили, что он не только помнит наизусть «Капитал» и«Анти-Дюринг», но и, хорошо разбираясь в местных проблемах, держит в голове всецифры показателей промышленного и сельскохозяйственного производства – отколичества выплавленной по области стали до поголовья кур-несушек в каждомколхозе. Его называли ходячей энциклопедией, говорили, что с таким талантомнадо выступать в цирке, но все понимали, что карьеры ему не сделать – со своимизнаниями он был слишком незаменим в качестве референта.

– Ну что ж, товарищи, – оглядев присутствующих, сказалРевкин. – Начнем, пожалуй.

Закрыли двери, отключили все телефоны, и началось закрытое,то есть тайное от других, или, говоря иными словами, подпольное заседание.Почему же закрытое, почему же подпольное, точно сказать не берусь, должно быть,такая сформировалась традиция. Как до революции Партия заседала подпольно, такстала заседать и после.

Первым пунктом повестки дня был доклад Борисова «О ходеуборки зерновых».

И хотя все знали, что ввиду дождя никакого хода уборкинесколько дней не было вовсе, Борисов прочел свой доклад с самым серьезнымвидом, и все с самым серьезным видом слушали. Были отмечены большие успехи,достигнутые тружениками села, но были также перечислены и отдельные недостатки.И тут все знали, что недостатки были вовсе не отдельными, а, можно дажесказать, сплошными, но и эту часть доклада выслушали внимательно. В этой частиБорисов раскритиковал одного председателя колхоза, который виноват был в том,что, послушно выполняя все решения, весной слишком рано засеял, а потомзаморозки побили всходы. (У других, которые только отчитывались, что выполняютрешения, а на самом деле не выполняли, теперь все было в порядке.)

Упомянул Борисов в числе отстающих и Ивана ТимофеевичаГолубева, но тут же сообщил, что сегодня дело Голубева будет рассматриватьсяотдельно.

По ходу уборки было принято несколько довольно-таки глупыхрешений, не потому, что все заседавшие здесь были дураками и ничего в деле несмыслили, а потому, что высказывание деловых соображений требовало смелости, вто время как высказывание глупых соображений, наоборот, поощрялось.

От хода уборки перешли к вопросу о подготовке к зимовкескота. И этот вопрос решили самым оригинальным образом, из всех возможныхвариантов выбрав наихудший, но какой именно, в памяти моей, к сожалению, неудержалось.

Затем опять поднялся Ревкин и объявил, что слово длясообщения имеет товарищ Филиппов.