– Разрешите мне, – поднялся прокурор Евпраксеин. Устремиввзгляд куда-то вдаль, он начал не торопясь. – Товарищи, всем известно, что нашстрой самый гуманный строй в мире. Но наш гуманизм носит боевой, наступательныйхарактер. И проявляется он не в слюнтяйстве и всепрощении, а в непримиримойборьбе со всеми проявлениями враждебных нам взглядов. Вот перед нами стоитсейчас жалкий человек, который что-то лепечет, и было бы естественнымчеловеческим движением души пожалеть его, посочувствовать. Но ведь он нас непожалел. Он родину свою не пожалел. Я прошу заметить, товарищи, что он этуфразу, которую у меня даже язык не поворачивается повторить, сказал некогда-нибудь, не двадцать первого июня и не двадцать третьего, а именнодвадцать второго и в тот самый час, когда люди наши с чувством глубокогонегодования услышали о нападении фашистской Германии на нашу страну. Вряд ли,товарищи, это можно считать случайным совпадением фактов. Нет! Это был точнорассчитанный удар в точно рассчитанное время, когда удар этот мог бы нанестинам максимальный ущерб. – Прокурор помолчал, подумал и продолжал с грустью: –Ну что ж, товарищи, не первый раз приходится отражать нам наскоки наших врагов.Мы победили белую армию, мы выстояли в неравной схватке с Антантой, мыликвидировали кулачество, разгромили банду троцкистов, мы полны решимостивыиграть битву с фашизмом, так неужели же мы не справимся еще и с Шевчуком?

Среди присутствующих прокатился шум, означавший: да, как нитрудно, а справимся.

Пока прокурор произносил свою речь, Ермолкин дергался иёрзал на стуле. Ему казалось, что все, включая Худобченко, Ревкина и Филиппова,время от временя пытливо поглядывают на него, определяя, как он относится кпроисходящему, не сочувствует ли Шевчуку как возможному единомышленнику.

Не успел прокурор сесть на место, как Ермолкин вскочил наноги, ему еще никто не давал слова, а он уже заговорил. Вероятно, он тоже хотелсказать какую-нибудь достойную речь, чтобы присутствующие могли оценитьправильность и твердость его мировоззрения.

– С большим трудовым подъемом встретили труженики нашегорайона… – начал он, но тут же, видимо от волнения, сбился с толку, потерялнить, впал в истерику и стал выкрикивать что-то о каком-то мальчике трех споловиной лет, которого вроде Шевчук хотел не то убить, не то зарезать, но иэтого не договорил, задергался еще больше и стал выкрикивать «мерзавец» и«сволочь». Он бился в конвульсиях, брызгал слюной…

– Борис Евгеньевич, что с вами? – с места забеспокоилсяРевкин.

– Мерзавец! – продолжал колотиться Борис Евгеньевич. –Сволочь! Мой сын… Ему три с половиной года…

– Боря! Боря! – подбежал к нему Неужелев. – Прошу тебя,успокойся. Выпей воды. Я понимаю, тебе обидно. Нам всем обидно. Самое святое… Зачто мы боролись… За что сегодня кровь проливаем на всех фронтах… Но я тебеобещаю, Боря, мы нашу советскую власть в обиду никаким Шевчукам не дадим.

Принесли воды. Подождали, пока Ермолкин успокоится.

– Продолжим, товарищи, – вернулся Ревкин к прерванной теме.– Тут Борис Евгеньевич выступал, может быть, с излишней горячностью, но, посуществу, он прав. И по-моему, с этим вопросом все ясно.

– Уж куда яснее, – поддержал Борисов.

– А мне не ясно!

В дальнем углу, с грохотом отодвинув стул, поднялся ВениаминПетрович Парнищев, директор элеватора. Это был огромного роста мужчина,широкоплечий, с вьющимися волосами, падавшими на лоб.

– Как не ясно! – всполошился Борисов. В его голосечувствовалось и удивление, и беспокойство, что дело может принять неожиданныйоборот, и угроза, что, мол, если кому не ясно, то при случае можем иразъяснить.

– Мне не ясно! – отметая угрозы, повторил Парнищев. –Товарищ Борисов у нас, может быть, умный, он во всем с ходу разбирается, а яглупый, я с ходу не разбираюсь. И я скажу так. Тут некоторые, я вижу, нервные,слишком торопятся, закатывают истерику и порют горячку. А речь, между прочим,идет не о чем-нибудь, а о судьбе человека. Че-ло-ве-ка! – по складам повторил Парнищеви потряс над головой указательным пальцем. – И решить эту судьбу, неразобравшись во всем как положено, мы не имеем права. Вот я, товарищи, с этимчеловеком… как тебя?

– Шевчук, – напомнил учитель с готовностью.

– Так вот, с этим Шевчуком я лично вообще незнаком. Ну,может, где виделись, на улице или в кино, я не помню. Так что до сегодняшнегодня мне было, как говорится, до фени, живет ли где-то подобный Шевчук или нет.Но тут я послушал все это дело, и вот чего я понять не могу. Ведь ты же, – обратилсяон к Шевчуку, – советский человек?

– Советский, – поспешно согласился Шевчук.

– Коммунист?

– Коммунист, – подтвердил Шевчук.

– Так как же ты мог это сделать? – громовым голосом спросилПарнищев.

– Что сделать? – робко спросил Шевчук. Он был явно растерян.Ему казалось, что Парнищев каким-то хитроумным способом стремится его защитить,и Шевчук хотел подыграть Парнищеву, но не знал как.

– Ты, Шевчук, тут вот что, ты брось тут из себя целку,извините за выражение, строить. Тут собрались твои товарищи, обеспокоенныетвоей же судьбой. Ты посмотри, здесь почти все руководители района. Даже самтоварищ Худобченко лично приехал. Они оторвались от важнейших дел только длятого, чтобы послушать тебя, а ты, ты…

Парнищев раскраснелся, глаза его вылезли из орбит, и он пелвдохновенно, как соловей.

Шевчук во все глаза смотрел на Парнищева, но не мог понять,защищает он его или топит.

– Да я… – начал было Шевчук, но Парнищев махнул рукой,перебивая:

– Подожди ты «да я». Доякался! Ну, я понимаю, допустим, нежелаешь ты быть коммунистом, не желаешь быть советским человеком…

– Я желаю! – страстно сказал Шевчук, прикладывая руки кгруди.

– Но сейчас, – продолжал Парнищев, не слыша, – в такоетяжелое для нашей страны время ты мог бы вспомнить хотя бы о том, что ты –русский. Вот, товарищи, – перешел Парнищев на элегический тон, – читал я туткак-то в газете про одного графа или князя из недобитых белогвардейцев, которыйсейчас проживает в Париже. И вот этот человек, который люто ненавидел советскуювласть, сейчас решительно отказался сотрудничать с немцами. «Сейчас, – сказалон, – когда над родиной нависла черная туча, я не граф, не антибольшевик,сейчас я прежде всего русский человек!»

В зале захлопали. Всем было ясно, что Шевчук стоит гораздониже этого графа.