– Я не хочу с тобой валяться на нарах, как ты сказал, -умиротворяюще проговорила Зоя и накинула на плечи полушубок, будто ей зябкостало. - Но мне не стыдно, и я не побоюсь, если это так кого-нибудь интересует,сказать и командиру полка, и командиру дивизии о наших с тобой… - Она, стремясьне раздражать его, повторила его слова. - Не это главное, Володя. Просто тыменя мало любишь и… странно. Не знаю, почему тебе нравится меня мучить какой-топодозрительностью. Ты не замечаешь, но ты даже целуешь меня как-то со злостью.За что ты мне мстишь?

Дроздовский перестал ходить, остановился подле нее; пахнуловетерком, сырым запахом шинели; губы его покривились.

– Тоже нашла мучение! - проговорил он непримиримо. -Что ты называешь мучением? Не смеши меня! За что я могу тебе мстить? Целую нетак? Значит, не научился, не научили иначе!

– Я не могу научить тебя, правда? - примирительносказала Зоя и улыбнулась ему - Я сама, наверно, не умею. Но разве это главное?Прости меня, пожалуйста, Володя.

– Чепуха! - Он отошел к столу и оттуда заговорил снасмешливой ожесточенностью: - Первым поцелуям, если хочешь знать, меня училаглупая и сумасшедшая баба в тринадцать лет! До сих пор тошнит, как вспомнюжирные телеса этой бабищи!

– Какая баба? - угасающим шепотом спросила Зоя иопустила голову, чтобы он не видел ее лица. - Зачем ты это сказал? Кто она?

– Это не важно! Дальняя родственница, у которой я жилдва года в Ташкенте, когда отец погиб в Испании… Я не пошел в детдом, а жил узнакомых и пять лет, как щенок, спал на сундуках - до самого окончания школы!Этого я никогда не забуду!

– Отец погиб в Испании, а мать тогда уже умерла,Володя?

Она с замирающим лицом, с острой жутью любви и жалостиглядела на его белый лоб, не решаясь взглянуть в пронзительно заблестевшиеглаза.

– Да. - Его глаза промелькнули по Зое. - Да, ониумерли! И я любил их. А они меня - как предали… Ты понимаешь это? Сразу осталсяодин в пустой московской квартире, пока из Ташкента за мной не приехали! Боюсь,что и ты предашь когда-нибудь!.. С каким-нибудь сопляком!..

– Дурак ты какой, Володя. Я тебя никогда не предам. Тыменя уже знаешь больше месяца. Правда?

Зоя не очень понимала его в минуты необъяснимойподозрительности, жестокой ревности к ней, когда они бывали вместе, когда небыло смысла и малого повода говорить об этом, хотя она ежедневно, ежеминутноощущала, видела знаки внимания всей батареи и отвечала на них той меройвыбранной ею игры, которую считала формой самозащиты. И может быть, он сознавалэто, но все равно в приступах его подозрительности было что-то от бессилия,постоянного неверия в нее, точно она готова была изменить ему с каждым вбатарее.

– Нет! Это неправда! - проговорил он, не соглашаясь. -Я не верю тебе!..

И Зоя со страхом подумала, что сейчас не сможет ничегодоказать, ничем оправдаться. Она не хотела, у нее не было сил, желанияоправдываться, и, предупреждая упрямые его возражения, она ласково смотрела наего гладко-чистый, беззащитный своей открытостью лоб, который ей хотелосьпогладить.

– Нет, я люблю тебя, - сказала она. - Ты непредставляешь даже как. Почему ты не веришь мне?

Он шагнул к ней, вынимая руки из карманов.

– Докажи, докажи, что ты меня любишь! Ты не хочешьэтого доказать! - сказал он и с исступленной нежной злостью рванул Зою за плечик себе. - Это должно быть! Уже полтора месяца!.. Докажи, что ты меня любишь!

Он охватил ее подавшуюся спину, притиснул сильно, жестко,стал целовать ее рот торопливыми, душащими поцелуями. Она, застонав, зажмурясь,как от боли, послушно обняла его под расстегнутой шинелью, прижалась коленями,в то же время пытаясь освободить губы из его душащего рта.

Он оторвался от нее.

– Я сейчас потушу лампу, - хрипло проговорил он. - Сюданикто не войдет. Не бойся! Ты слышишь, никто не войдет. Мы будем одни…

– Нет, нет, я не хочу… Прости, пожалуйста, меня, -выговорила она, закрыв глаза и задыхаясь. - Нам не надо этого делать…

– Я не могу так!.. Понимаешь, не могу!

– Но я люблю тебя, - сопротивляясь, стуча зубами,шептала она ему в грудь. - Только не надо… Иначе мы возненавидим друг друга. Яне хочу, чтобы мы возненавидели друг друга.

Он опять коротким рывком притянул ее за плечи.

– Почему? Почему?

– Я тебе говорила. У нас же было раз… Мы потом несможем смотреть в глаза, Володя… Пойми же меня, этого не надо, Володя. Я прошутебя. Сейчас не могу, мне нельзя, понимаешь? Ну, прости, прости меня…

И, умоляя глазами, голосом, она заплакала и, будто просяпрощения у него, виновато, быстро целовала его подбородок, шею холоднымидрожащими прикосновениями.

– Идиотство!.. Я тебя возненавижу! Мне надоело так!Надоело!..

Он со злым лицом отстранил ее и, надев шапку, выбежал изблиндажа, так ударив дверью, что мигнул огонь лампы под закопченным стеклом.

Он поднялся по вырубленным в откосе ступеням и на высотеберега, немного охлажденный хлынувшим навстречу морозным ветром, выговорилвслух сквозь зубы:

– Дура, дура! Идиотство!

Вызывая в самом себе брезгливость и ненависть к своемубессилию, к ее глупой боязни, к ее несогласию быть до конца близкой, как тогда,в дни формировки на медпункте, где дежурила она одна, он испытывал к ней почтиоскорбительную злость, желание вернуться, мстительно ударить ее. И, презираясебя, он мучился тем, что не в состоянии был подавить в душе недавнее: егоруки, его тело имели свою, самостоятельную память - после тех ее прикосновенийна медпункте, ее закрытых глаз, дрожащих коленей, робких движений ее гибкоготела эта память почему-то соглашалась сейчас на любую унижающую его нежность,лишь бы только была она…

"Нет, с этим все, все! - зло решал Дроздовский,вспоминая то, что особенно могло возбудить, непрощающе усилить отвращение кней, - ее большой рот, испуганное выражение лица, слишком маленькую грудь ислишком полные икры, будто плотно вбитые в узкие голенища валенок; он хотелнайти в ней то, что оттолкнуло бы его и невозможно было бы примирение. - Да чтоя нашел в ней? Была бы уж красивой - и этого нет… Ничего нет! Что у нас заидиотские отношения? Все надо прекратить раз и навсегда!" И,разгоряченный, он глубоко дышал; ожигало холодом, пар оседал инеем на ворсешинели.

Между тем воздух и снег посветлели, приобрели морознуюсухость, декабрьские созвездия по вечному своему кругу перестроились,семействами горели царственно ярко, пульсируя в ледяных высотах. А на землепридвинулись ближе крыши станицы, черно выделились; два зарева над нимипобледнели, срослись полукругом, заполнили за станицей южную часть неба.