Дом престарелых «Оксфорд» некогда был не лишен притязаний. О них с порога возвещали высокие искусственные пальмы, и колонны, и горные виды по стенам, и даже название, которое не имело ни малейшего касательства к высшему учебному заведению: кто-то просто решил, что оно красивое. Но по ходу дела что-то разладилось. Линолеум жестоко исполосовали следы от кресел, каталок и тростей; вестибюль попахивал лизолом и сигаретами охранника, все пропитала затхлая прогорклая вонь очень старых и больных людей. Потолок над лифтовым холлом обвис струпьями после протечки — ремонт так долго откладывали, что потолочная рана успела почернеть, точно на сбитой в кровь коленке развилась гангрена.

Беда в безразличии, считала Дениз. Всем безразлично, поэтому ничего не меняется. Менялось только начальство — столько раз, что ни один сотрудник уже не знал наверняка, кто нынче владелец и где он обретается; пациенты в доме не задерживались и пожаловаться не успевали, а их родственники добирались сюда редко, хотя до города — жалких пятнадцать миль. Замкнутый круг: до того унылое заведение, что никто сюда не едет, а поскольку никто сюда не едет и не жалуется, уныние продолжает сгущаться. В другое время Дениз сама бы взялась приводить дом в порядок, для начала побеседовала бы с уборщицами, поинтересовалась, пользуются ли они средствами дезинфекции, и если вдруг да, то какими, однако нынче ее что-то не греет брать на себя чужие обязанности.

Свою работу она выполняла; мило улыбалась и трудилась изо всех сил, невзирая на то что временами на нее выливали ведра говна (грубостей Дениз не любила, но порой без грубостей не обойтись). Она трудилась, невзирая на гниющий потолок, на вопиющую нехватку персонала, из-за чего пациенты, бывало, оставались без присмотра на целые часы, невзирая на то что на посту вечно не доищешься гидроморфона и морфина, как раз когда они нужны позарез. Дениз была благодарна — за то, что есть работа, за то, что есть зарплата, за то, что все это занимает тело и поглощает внимание, почти не касаясь сознания. Однако в последнее время сознание все чаще гуляло само по себе, и Дениз это не нравилось. К примеру, мистер Костелло, умирающий от рака легких. Зачем она спросила, страшно ли ему? Откуда взялся такой вопрос?

Наверное, Дениз допекла его невозмутимость. В носу у него торчали трубки кислородного баллона, питался мистер Костелло разве что ледяной стружкой и омлетами, прерывисто спал дни напролет, только в сонных зеленых глазах, созерцавших разложение тела, читалось любопытство; даже, пожалуй, удовлетворение.

— Ну, как мои делишки?

Дениз проверяла его кислородный баллон.

— Силен как бык.

— Черт. А я-то надеялся уже помереть.

— Ну перестаньте.

— Вы думаете, я вру. Я не вру.

— Вам не страшно? — Слова сами вылетели у Дениз изо рта — она и не сообразила, что это она такое говорит.

— Не. Я, знаете ли, последний из могикан. Все уже ушли. — И мистер Костелло махнул рукой, будто его жена и друзья только что отлучились в коридор.

— Тогда хорошо, — сказала Дениз и прибавила: — В смысле, что вам не страшно.

Он посмотрел на нее с интересом. Умный старик. Раньше был… химиком, что ли? Инженером?

— А чего мне бояться?

Она улыбнулась:

— Я как-то не думала, что вы верующий, мистер Костелло.

— Не, ну какой из меня верующий?

— Но… вы же считаете, дальше будет что-то еще? После?

— Да нет. Я считаю, что на этом, пожалуй, все.

— Ясно. Ну ладно. — Дениз прошиб пот. — И это вас… не волнует? Вам от этой мысли не тяжко?

— Вы меня пытаетесь обратить? Или наоборот?

Дениз не совсем поняла, что означает «наоборот», и вопрос ей не понравился.

— Извините, что лезу не в свое дело, — буркнула она и перевела взгляд на баллон. Наполовину пуст.

— Знаете, что тяжко, миссис Крофорд? Трубки эти в носу. Вот они чертовски бесят. Может, вынете?

— Вы же понимаете, что я не могу.

Мистер Костелло упрямо ей улыбнулся:

— Это почему еще? Какая разница?

— Можно вазелином смазать — вам полегчает.

— Да нет, не беспокойтесь.

Он посмотрел на свои руки. Кожа тонкая, отметила Дениз, как бумага, на которой пишут письма из-за океана. Интересно, пользуются ли ею по-прежнему, пишут ли письма вообще? Наверное, только электронные. Дениз такие письма получала лишь от Генри, давным-давно. Тонкие голубые конверты прилетали аж из Люксембурга, или из Манчестера, или из Мюнхена в ее маленький почтовый ящик в Миллертоне, штат Огайо, и она стояла на дорожке, и письма эти пульсировали жаром в руках. Дениз долгими часами разглядывала синие чернильные каракули на тонком листке, разбирала слова, перечитывала нежности, брошенные между делом, — и хотел, чтобы ты была здесь и тоже услышала. То было в самом начале, прежде чем они с Генри поженились, — она работала помощницей преподавателя, а он играл по клубам Дейтона и гастролировал.

Я о том и толкую, сказала она себе. Вот зачем об этом сейчас вспоминать? Что со мной такое?

— Я всю жизнь думал: помрешь — и тебе капут, — говорил между тем мистер Костелло. — Всему крышка, и тебе крышка. Но честно вам скажу: я иногда сомневаюсь. Я не верю ни в Бога, ни во что. Поймите правильно. Но у меня, пожалуй, неплохое предчувствие.

— Рада слышать, — откликнулась Дениз. Она все возилась с кислородным баллоном. Менять пока не надо, решила она. Может, этот баллон и мистера Костелло переживет.

В четыре, закончив с подкладными суднами, перевернув мистера Рэндольфа и заглянув к миссис Родригес — эта обалдевшая полуулыбочка скрашивает дни, — Дениз позвонила Генри. Стояла у сестринского поста, слушала, как телефон все гудит и гудит, собралась было повесить трубку, и тут ей в ухо прыгнул голос:

— Лло? Лло?

Она ничего не сказала. Из трубки доносилась знакомая музыка. «Панноника» Телониуса Монка[36]. Музыка жестко ударила ее под коленки. Еще можно повесить трубку…

— Дениз? Ты?

— Я.

Он усмехнулся:

— Как не узнать это молчание.

— Ну да, — ответила она. И помолчала еще, пусть послушает.

— Чарли как?

— Нормально.

Сколько ж месяцев они не разговаривали? Дениз потеряла счет.

— Ну, а как ты?

— Я, Генри, прекрасно. А ты?