— Да как обычно. Наконец-то выгнали директора, на всю голову простуженного, и наняли нового, такого же болвана. Про бюджет даже не спрашивай. У меня ни аудитории больше нет, ни фортепиано — езжу с тележкой по аудиториям, будто пончиками торгую. Вот как работать, если ты с тележкой?

— Не знаю.

Преподавание обсуждать неохота. Дениз, впрочем, все равно привиделась аудитория — на пальцах меловая крошка, по стенам цветной картон для поделок. Мелом, правда, сейчас уже не пишут. У Чарли в школе только интерактивные доски.

— Заставил всех петь а капелла. И хочу тебе сказать: второклашки, поющие а капелла, — прискорбное зрелище. «Это твоя-а земля…»[37] — Пародийная фальшь повисла в телефонном молчании.

Он старается, сказала себе Дениз. Он взаправду старается.

— Ну, что Чарли поделывает?

— По-прежнему повернут на этой своей группе. Репетируют с утра до ночи.

— Репетируют, а? И как он? Хорош?

— Не знаю. — Она поразмыслила. — Может быть.

— Тогда помоги ему Господь.

— Да ты никак в религию ударился?

— Барабанщик не привередничает — кто поможет, тот и друг.

Оба рассмеялись, и от привкуса былого соучастия у Дениз больно сжалось горло.

— Мог бы ему и позвонить. Сам послушать. Он по тебе скучает, я же вижу. Ни за что не признается, но скучает.

— Ни за что не признается, а?

Дениз почувствовала, как в нем разгорается злость.

— Он просто замкнутый. Подросток. Вот и все. Ничего такого.

— Ничего такого?

— Генри.

— Вот ты мне просто ответь. Вы хотя бы имя мое произносите? Думаете обо мне хоть изредка? Или живете, будто меня и не было? Потому что у меня ровно такое впечатление.

— Конечно, мы о тебе говорим. Постоянно, — соврала она. — Генри, пять лет прошло, по-моему, нам обоим пора…

— Пять лет — ничто. Говно эти пять лет.

Дениз поморщилась. Он нарочно ее провоцирует. На провокацию поддаваться нельзя.

— Ну хорошо. На этой жизнерадостной ноте я…

— Дениз? Ты знаешь, какой сегодня день?

Она смолчала.

— Ты же за этим позвонила? О Томми поговорить?

Имя застало ее врасплох. На миг в легких не стало воздуха.

— Нет, — сказала она.

— Я его вижу постоянно. Понимаешь, да? Во сне.

— Слушай, Генри, я кладу трубку. — Но не положила — так и цеплялась за нее.

— Он стоит у моей постели, смотрит на меня. Ну, понятно. Вот это его лицо. Как будто ему нужна помощь, но он ни в жизнь не попросит.

Дениз не отвечала. Вот почему все у них распалось: она шла вперед, не останавливалась, словно так и только так они вновь отыщут Томми, а Генри понуро застыл, и все это накатывало на него вновь и вновь.

— Ты до сих пор думаешь, что Томми вернется? Ты же в это не веришь? Дениз?

Голос настойчиво пробирался внутрь, вползал, как рука, зарывался в нее, выкручивал и выжимал ее душу, как моток пряжи. Только сейчас Дениз вдруг стало ясно, что имя звучало непрерывно с утра, с самого пробуждения. Весь день беспрестанно прокручивалось в голове. Ее сейчас стошнит. Если не положить трубку, стошнит сию секунду. Затряслись руки.

— Дениз?

Она собиралась с духом, хотела ответить. Да только сказать нечего.

И она повесила трубку.

Ее сейчас вывернет.

Нет. Не вывернет. (Начать с того, что она весь день не ела.)

Ну и хорошо. Надо выпить таблетку.

Нет. Не надо.

Она закрыла глаза и сосчитала до десяти.

Потом до двадцати.

Домой она всегда возвращалась кружным путем — по шоссе до съезда, а потом разворачивалась, но сегодня села в машину и, не сообщив себе, что делает, выехала на главную улицу и на светофоре свернула направо. Проехала город насквозь, мимо череды врачебных практик, мимо лавки с уцененными товарами, мимо алкогольного магазина и «Тако Белл», мимо пожарной станции и заколоченного универмага, в поля, где поворот к ее дому и «Маккинли».

Начальная школа «Маккинли» — приземистая бетонная коробка, прорезанная вертикальными щелями; построена в шестидесятых, когда в окна не верили, и по-тюремному мрачна, подобно другим школам и церквям той эпохи. Внутри — другое дело: коридоры увешаны картинками и сочинениями, классы бурлят кипучей энергией маленьких детей, подвергаемых обучению.

Дениз годами избегала этого здания — так пытаешься стереть из памяти лицо, — и однако вот оно стоит, где всегда стояло, в каких-то пяти минутах от дома, и сейчас Дениз сообразила, что, день за днем работая в доме престарелых, она помнила, что творится в этой школе в любую минуту: в 8:45 звенит звонок, а ученики строятся и идут в класс; в 12:40 они обедают; в 13:10 у них перемена. Дениз преподавала здесь одиннадцать лет, и школьные ритмы въелись в ее костный мозг.

Она припарковалась перед школой, через два дома от Сойеров, куда Томми порой заходил после уроков поиграть с Диланом в видеоигры. У Сойеров, помнится, видеоигры были кровавее тех, что разрешала сыну Дениз, и по этому поводу имели место некие препирательства. Она и Генри спорили, не поговорить ли с Брендой Сойер, или, точнее, Дениз колебалась — ее отвращение к кровавым играм сражалось с ее природной склонностью помалкивать о том, как другим людям воспитывать своих детей, — пока Генри все это не достало окончательно и он не поклялся позвонить Бренде и сказать, что его сын ни за что на свете не будет ни в кого стрелять, даже если это понарошку.

А в итоге… в итоге проблема исчезла сама собой. Им не выпало шанса ее решить, узнать, какими родителями окажутся они сами, когда Томми будет девять с половиной лет, или одиннадцать, или пятнадцать. В первые недели Сойеры были в числе тех многих, кто по всему округу Грин расклеивал плакаты с портретом Томми, носил пончики и кофе полицейским, исходя подавленным возбуждением, напряженной целеустремленностью — поначалу Дениз была за это благодарна, но по прошествии времени стала злиться и ничего не могла с собой поделать. А потом Бренда и Дилан были в числе тех немногих, кто спустя месяц после исчезновения Томми приходил к ним домой, — они притащили запеканку и цветы, словно так и не решили, что лучше принести. Дениз смотрела из окна спальни, как мать и сын с нервными лицами стояли рядышком на крыльце, как они расслабились, сообразив, что им никто не откроет. Запеканку и цветы оставили на веранде, а когда уехали, Дениз выкинула цветы, выскребла в мусорку гадостную лапшу, которую эта женщина состряпала, оттерла стеклянный противень и велела Генри вернуть хозяевам в тот же вечер, чтоб избавиться от этих людей навсегда.