И пожалуйста — вот серый дом Сойеров с баскетбольной корзиной на стене, ничуть не изменился, а вот школа «Маккинли». В кабинете администрации горел свет. Слишком поздний час для дополнительных занятий, а на стоянке маловато машин — вряд ли собрание; наверное, уборщики. Или доктор Рамос засиделся.

Если он еще директорствует. Вероятно, нашел себе место послаще. Он всегда был амбициозный.

Свет погас. Надо бы уехать. Но Дениз сидела в машине, пока здоровяк Роберто Рамос не вышел из школы и не зашагал к своей машине. Та же самая «субару». Он сунул руку в карман, поискал ключи, а потом инстинктивно поднял взгляд и через дорогу увидел Дениз. Они посмотрели друг на друга издали — высокая фигура в черном пальто, помятый минивэн. Дениз в машине мерзла, растирала плечи. Может, он просто помашет, сядет в машину и уедет. Хорошо бы.

Но нет: подошел, стучит в окно. На миллисекунду замявшись, Дениз открыла дверцу. В машину вломился холодный воздух и тепло тела; Рамос скользнул на соседнее сиденье, весь такой яркий — розовощекий, черноволосый, с красным шарфом; смотреть больно. Зря Дениз сюда приехала. Много чего сегодня сделала зря. Она принялась сверлить взглядом руль.

— Дениз. Как я рад вас видеть.

— Проезжала мимо. Я теперь работаю в «Оксфорде» — дом престарелых на Кресент-авеню, знаете?

— Слыхал.

Он потер руки. На руках зимние перчатки.

— Ну и весна у нас. И не догадаешься, что апрель.

— Да уж.

— И как вам в доме работается? Не обижают вас?

— Нет-нет, там прекрасно. Приятные люди — ну, в основном.

— Я рад. Холодно тут, а нельзя?..

Дениз завела двигатель. Проснувшись, зажужжала печка.

Они посидели, согреваясь.

— Так-то лучше, а?

Дениз кивнула.

— Мы, между прочим, по вам скучаем. Я скучаю. Лучшая учительница первого класса, что у нас была.

— Ну, это, положим, неправда.

Он ладонью в перчатке накрыл ее голые пальцы, и Дениз не отдернула руки; приглушенное тепло его плоти медленно проникало через кожаную перчатку. Директор ее школы; годами прекрасно сотрудничали. Каких-то шесть с хвостиком лет прошло. Всего ничего, а Дениз успела прожить сто тысяч жизней.

О том, что между ними произошло, они никогда не говорили, и спасибо Рамосу за это. Однако же то было одно из немногих воспоминаний, к которым Дениз возвращалась — к которым в силах была вернуться: полчаса, шесть лет назад, после школьных танцев на День святого Валентина. Через восемь месяцев после исчезновения Томми.

В те месяцы, ближе к началу, она думала, что, может, удастся продолжить там, где остановилась, что проще жить как прежде — растить Чарли, преподавать в началке. Она, конечно, все равно каждый вечер заходила на SrochnoNayditeTommy.com и выкладывала в библиотеке новые флаеры, когда на старые кто-нибудь посягал и подбородок Томми закрывали чьими-то тренировками по йоге или занятиями «Я и ребенок». Чужие флаеры Дениз больше не выбрасывала в мусорное ведро, лишь сдвигала, складывала в добрых нескольких дюймах от милого лица своего мальчика и выметалась из библиотеки поскорее.

Доктор Фергюсон считал, что вернуться к работе будет неплохо; пусть Дениз занимается чем угодно, только бы держалась за жизнь. Коллеги глядели на нее сумрачно, и сумрак не рассеивался — едва Дениз входила в учительскую, смех умолкал, но так было всегда. Дениз по сей день не знает почему. Может, им казалось, что она чересчур приличная для их анекдотов, хотя некогда она бы с удовольствием их послушала. Родители перед ней тоже ерзали, но это как раз не страшно. Дениз была не человек, Дениз была робот, но им необязательно это понимать. Дети слегка робели перед учительницей, у которой пропал сын, видели, что с Дениз не все ладно, но облечь это в слова не умели.

Она неплохо справлялась. Особенно когда было чем заняться. И поэтому вызвалась надзирать за танцами на День святого Валентина, и поэтому же допоздна задержалась прибраться после танцев.

В конце концов они остались вдвоем. Доктор Рамос велел учителям расходиться, но воспротивилась одна Дениз. Работали молча, снимали серпантин, точно леденцовую паутину, сметали с пола крошки от кексов, и блестки, и бумажные сердечки.

— Ну честное слово, Дениз, идите домой, — спустя некоторое время сказал Рамос. — Я тут закончу. Наверняка вас муж заждался.

— Нет, — ответила она. Не хотелось уходить. Дома делать нечего.

— То есть?

— Ну, Генри на гастролях, а Чарли ночует у бабушки. Лучше вы поезжайте — купите жене цветов…

— Мы с Шерил разъехались. — Рамос тяжко плюхнулся на трибуну и руками вцепился себе в волосы. — Я не хотел говорить.

— Я не знала. Очень жаль.

— Вот и мне. Так уж получилось. — Глаза у него внезапно увлажнились. — Черт бы меня побрал. Я нечаянно. Пожалуйста, простите меня, Дениз. Какой я осел.

Он прежде никогда не называл ее Дениз. Всегда миссис Крофорд. Она села рядом.

— За что вы извиняетесь?

— Сижу тут, жалею себя, а у вас…

— Не надо, — поспешно перебила она. — И вам с женой никак не договориться?

— Она не хочет. По-моему, у нее… — он мимолетно скривился, — …кто-то есть. — Пожал плечами; глаза покраснели. Из кармана пиджака вынул фляжку, глотнул, потряс головой. — Ч-черт. Изви…

— Можно мне тоже?

— Что? — Рамос изумленно уставился на нее — впервые взглянул ей в глаза. — Ну конечно.

Дениз взяла фляжку, глотнула, затем глотнула еще. Спиртное, мягкое и режущее, обожгло ей губы.

— Это вообще что?

Рамос развеселился:

— Очень хороший виски. Нравится?

— Ну… интересный.

— Да.

Они сидели и пили, и в желудке у Дениз бултыхалось алкогольное тепло. В зале было тихо и слишком ярко, на натертом полу мерцали горки конфетных сердечек и раздавленных гвоздик. С потолка вяло свисал недорубленный лес красного серпантина. Знакомый зал, подернутый странностью. Дениз еще глотнула и облизнула губы.

— Вкусно.

— Да.

Дениз посмотрела, как розовый воздушный шарик оторвался от потолка и медленно поплыл вниз.

— Не знаю, как вам удается, — пробормотал Рамос. — Вот так держаться. Вы потрясающая женщина.

— Да нет.

Ее уже утомили эти разговоры. Можно подумать, она сама выбирала, что в силах вынести. Она положила ладонь ему на плечо. В глазах приятным манером расплывалось.

— Вы хороший человек, а она глупая женщина. Любая была бы с вами счастлива.

Дениз не могла сказать всего, что хотела. Например, что Генри теперь мотается где-то долгими неделями, а когда она ему звонит, голос у него далекий, будто окружающее слишком цепко его держит и он ни секунды не может побыть с ней. А она вечер за вечером сидит дома с Чарли, старается быть матерью, кормит сына ужином, купает, читает книжки перед сном, хотя внутри у нее пустота. Дениз не дозволила себе произнести все это вслух, но, может, Роберто все равно услышал. Повернулся к ней, поглядел вопросительно, и она его поцеловала, или дала ему поцеловать ее, короче, так или иначе, они прижались друг к другу губами, и Дениз почувствовала, как распускается ее фантомное сердце, как оно вертится быстро-быстро, пока не сходит на нет… прежняя Дениз никогда бы так не поступила, не легла бы на жесткую металлическую трибуну и не стала бы целовать мужчину с такой яростью, что поцелуй отдавался во всем теле. Пустота внутри заполнялась затхлым воздухом спортзала, запахом баскетбольных мячей, и пота, и пластиковых матов, и гвоздик, и вкусом виски, и желание поднималось, затопляло пустые щели, точно дым.