Правда, нашему отделению жаловаться не приходилось. Кроме пулемета «дегтярева» и ППШ, который выдали мне, имелись два трофейных автомата.

– Может, перловки откушаете, товарищ политрук? – продолжал Гречуха. – У меня в термосе еще горячая осталась.

– Спасибо, я позавтракал, – поспешно отказался Валентин Трушин, видимо чуя носом противный запах комбижира. – А что за стрельба была?

– На передке всегда стреляют.

Подтверждая слова старшины, ударил одной и другой очередью немецкий МГ-34. Невдалеке треснули разрывы легких, 50-миллиметровых мин.

– Это их Андрей Коробов со своими ребятами разозлил, – пояснил Гречуха. – Вон дзот продырявили и наблюдателя завалили.

– Андрей, тебе в комсомол надо вступать, – строго сказал Трушин. – Все отделение комсомольцы, а ты в стороне.

Я не стал объяснять, что в школе меня принимать не торопились. Мало того, что семья середняцкая, да еще в колхоз вступать отказались. А на лесоучастке мужики были в возрасте, и такая выматывающая работа, что не до собраний.

– Не достоин, – коротко отозвался я. – Сегодня боевое задание не выполнил. Дзот не сумел уничтожить.

– Это, конечно, плохо, товарищ Коробов, – так же строго проговорил комсорг, который немецкие дзоты или доты вблизи отродясь не видел. – Но командир ты смелый, инициативный. Пиши заявление. Одну рекомендацию я тебе дам, а другую – кто-то из комсомольцев.

– Ладно, в другой раз.

– Пиши, пиши, – засмеялся Савелий. – Вступишь в комсомол, заработаешь еще одну медаль и заменишь товарища Трушина. Не век же ему в комсоргах сидеть. Пора и повоевать.

Наверное, Трушин был неплохим парнем. Потому что покраснел. Не по себе стало. Он хорошо знал, как относятся бойцы и командиры к политработникам. Но комфортная штабная жизнь уже изменила его. Ушли прочь мечты совершить подвиг, поднять роту (а может, батальон) в атаку и, получив легкое ранение, принять из рук полковника орден Красного Знамени.

– Смело действовал, товарищ Трушин!

– Служу трудовому народу!

Насмотрелся Валя Трушин на мертвые тела тех, кто шел в атаку. Знал, сколько отпущено жизни на переднем крае бойцу, взводному, командиру роты.

И раны люди чаще всего получали не легкие, а такие, что невольно вызывали у комсорга дрожь. Бывая в политотделе дивизии и проходя мимо санбата, видел красноармейцев с дергающимися обрубками ног или рук, с наглухо забинтованными лицами, а гимнастерки были сплошь пропитаны кровью.

Пули и осколки разбивали кости, ребра, мошонки. А ранения в живот? Когда две-три пули пронизывали внутренности, почти не оставляя шансов выжить. Глаза этих обреченных людей смотрели с отрешенной безнадежностью. Словно уже с того света.

Однажды комсорг видел, как хоронили погибших. В обтесанную лопатами воронку складывали и сбрасывали, как мешки, тела в грязно-желтом белье. Разутых, скорченных после смерти на поле боя.

– Вы бы поаккуратнее, – сделал замечание комсорг старшему из похоронщиков, непонятно в каком звании. – Люди все же.

Он тогда недавно вступил в должность помощника комиссара, чувствовал гордость после напутственных слов командира полка:

– Ты теперь главный комсомолец. Воспитывай молодежь, как учат партия и товарищ Сталин.

Похоронщики были одеты в испятнанные бурыми пятнами бушлаты, ватные штаны и подбитые кожей добротные валенки, покрытые слоем такого же бурого льда. Старший из них немного подумал, что ответить сопляку в новеньком полушубке, с планшетом и кобурой на поясе.

– Стараемся, – хрипло отозвался начальник команды. – А вы проходите, товарищ политрук, чего остановились? Нам зевак хватает. Работа и без того нервная, а тут еще ходют, глазеют.

Похоронщик был крепко выпивши, а из ямы, несмотря на мороз, несло запахом гнили. Трушин поспешно ушел. Понял, что нарвется на всякие неприятные слова. Утешая собственное самолюбие, рассуждал, что работа у этих грубых, неопрятных людей действительно тяжелая и грязная. Пожалуй, похуже, чем на передовой.

Спустя какое-то время он, непонятно зачем, заговорил с одним из командиров рот о том, как тяжело приходится похоронщикам, которые изо дня в день имеют дело с погибшими товарищами. Тот поднял его на смех.

– Вон кому тяжко, – тыкал ротный в сторону своих бойцов. – Вчера в атаке половина людей на поле осталась. Завтра снова атаковать. Каково сидеть и собственную смерть караулить? А похоронщики еще те пройдохи. Мертвяков чистят, барахло на жратву и спирт меняют.

Политрук заспорил о тяжелой моральной стороне их труда. Командир роты перестал смеяться и зло оборвал молодого комсорга:

– Ты думаешь, тыловые крысы знают такие слова, как «мораль» или «совесть»? Попал ко мне один из проворовавшихся похоронщиков. Винтовку с примкнутым штыком ему сунули, а она вся ржавая, в снегу долго пролежала, затвор не двигается. «Как же я с ней воевать буду»? Я ему отвечаю: «Ты сначала добеги живым до фрицев, а там добудешь исправное оружие». Веришь, слюни распустил, и живот от страха схватило.

– И что с ним дальше было? – не удержался от вопроса комсорг.

– А что с такими бывает? В снег закопался, только задница наружу. Рассчитывал, что без него обойдутся. Ну и получил пулю. Не знаю, от своих или немцев. Я не разбирался.

Трушин тогда лишь вздохнул. Слышал о подобных случаях, когда стреляли своих. В штабе на такие вещи внимания не обращали, замалчивали. Пули в спину получали далеко не лучшие из бойцов или командиров. Как ни разбирайся, никто ничего не скажет. На передовой свои законы. Штабникам никто их растолковывать не будет.

Я написал на половинке тетрадного листа заявление с просьбой принять меня в ряды Ленинского комсомола. Политрук внимательно прочитал его, затем вернул листок:

– Допиши: «Если погибну, прошу считать меня комсомольцем».

– Дописывайте сами. Я умирать не собираюсь. Достаточно, что брат погиб и отец без вести пропал.

Трушин не стал со мной спорить, свернул листок. Когда прощались, он отозвал меня в сторону и шепнул:

– Тебе медсестра Руднева из нашей санчасти привет передавала. Симпатичная девушка. Я бы не терялся.

– Какая Руднева? – не понял я.

– Сима Руднева. Была направлена в полковую санчасть из санбата.

Я едва не подпрыгнул и в порыве чувств обнял комсорга. Хоть одна хорошая новость за последнее время!

В тот же вечер, отпросившись у Зайцева, собрался в санчасть. Некстати появился Ступак, который имел привычку постоянно обходить позиции.

– Чего тебе там надо? – услышав обрывок разговора, недовольно спросил он. – Заболеть решил?

– Никак нет, товарищ комбат, – улыбаясь во весь рот, доложил я. – Хочу проведать знакомую девушку.

Ступаку нравилось, когда к нему обращались не по званию, а по должности. Капитанов в полку много, а комбатов всего три.