– Почему неправдоподобной?

– Потому что правдоподобные людям претят. Люди находятих невыносимо скучными. Вы не согласны?

– Я как-то не задумывалась над этим…

– Правда, придется поработать над дизайном. Поломатьголову над символами. Заменить агрессивно мусульманские на более привычныехристианские.

– Или масонские…

Алекс смотрит на меня с живым интересом.

– Или масонские, вы правы.

– И что потом?

– Потом? Потом подбросить сведения о них в пару книг,датируемых, скажем, веком пятнадцатым-шестнадцатым…

– Это возможно?

– Конечно, возможно. – У Алекса большие связи вотделе редких книг, если он вообще им не заправляет. – В этом мире нетничего невозможного.

– Вас сразу же раскусят.

– Не раскусят. – Спаситель мира беспечно шевелитпальцами на ногах. – Человечество в большинстве своем охотно клюет наподобные мистификации. Вечно что-то выискивает, перекраивает историю,переписывает вечные истины, сует нос в постели святых, в надежде обнаружить тампроституток с ближайшего постоялого двора. Вокруг – одна мерзость невежества имрак полузнания.

– Вы слишком пессимистичны, Алекс.

– Я хорошо знаю людей, и потому у меня нет поводов дляоптимизма.

– Вы еще и мизантроп.

– Грешен и каюсь. Но лучше быть мизантропом, чемнедоумком, свихнувшимся на конспирологии. Или кретином, пытающимся отыскать вбульварной книжонке ответы на вопросы, над которыми лучшие умы бились веками.Адаптация – вот бич нашего времени, адаптация всего и вся. Никто не хочетприлагать усилий, Сашa.

– Усилий к чему?

– Ко всему. Фитнес-центров для тренировки мозгов несуществует.

– Запатентуйте хотя бы один. Если вы так печетесь обумственном дряхлении человечества.

– Ну уж нет, с таким подходом и прогореть недолго. Япредпочитаю стричь купоны в других местах. Помните бритву в вашем шкафу?

– А что бритва?

– Она была хороша за стеклом, она выгляделапроизведением искусства, но стоило вам вытащить ее, как все очарование пропало.Что у нас имеется?

– Что? – я не совсем понимаю, куда клонит Алекс.

– Бритва, стекло и вы.

– Я? При чем здесь я?

– Хорошо. Не вы. Любой другой, кто мог оказаться навашем месте. И на месте бритвы могло оказаться что угодно. От бритвы требуетсялежать смирнехонько и изображать из себя кинжал, которым был заколот ЮлийЦезарь. Или стилет, которым был заколот Марат. От вас требуется верить вналичие подлинного кинжала и подлинного стилета.

– С чего бы это мне верить в такую чушь?

– Хорошо. Не вам. Всегда найдутся идиоты, готовыеповерить.

– Недоумки и кретины?

– Они. Между ними и бритвой всегда будет существоватьстекло, обеспечивающее веру с одной стороны и иллюзию – с другой. Я. Я хочубыть этим стеклом. Я и есть стекло.

Алекс придвигается ко мне, он не сводит с меня глаз.Чертовски красивых глаз.

– Я достаточно ясно выразился?

– Более чем.

– Вы ведь меня поняли, маленькая умница?

– Кажется, да. Бритва – это аллегория. А стекло…

– А стекло…

У меня, в который уже раз, возникает ощущение, что Алексгонит меня на флажки, подталкивает к ответам, которые хочет услышать.

– А стекло – нет. Не аллегория.

– Не аллегория. Верно.

– Стекло – это вы.

Алекс не просто приблизился, он нависает надо мной: скала исполинскихразмеров, загнанная в море, вокруг нее снуют косяки рыб, о нее разбиваютсяптицы, лодку Ясина может постигнуть та же участь, ее несет на скалу, Ясин и недумает защищаться, от его слабого крика у меня готовы лопнуть перепонки.

Этот человек опасный! Опасный!

Слишком поздно, Ясин. Слишком поздно.

Алекс берет меня за подбородок жесткими пальцами.

– Стекло – это моя чековая книжка. Хотите работать наменя?

Такого поворота я не ожидала.

– Работать на вас?

– Работать со мной.

– Но… почему я?

– Я уже говорил вам. Но могу повторить.

Умение убеждать. Умение взглянуть на вещи с неожиданногоракурса, чувство юмора и… Кажется, утром он прошелся по моей внешности. Некрасавица, но с изюминкой.

– Нет. Повторять не надо.

– Когда я получил письмо о досках, которые малюет вашдруг…

– Там были еще фотографии.

– Я помню. Честно сказать, фотографии меня невпечатлили.

Еще один неожиданный поворот, мы с Алексом несемся погорному серпантину, только шофер на этот раз не я – он.

– Но вы же приехали сюда… ради досок. Ведь так?

– Ради вашего письма. Так будет правильней.

– Вы хотите сказать, что то, что делает Доминик… Неимеет никакой ценности?

– Это выяснится только со временем. Лет тридцать-сорокпридется подождать.

– Слишком долго.

– Это не предел, поверьте. Но даже если мы остановимсяна тридцати годах… Вас интересует то, что произойдет через тридцать лет?

Через тридцать лет я буду charmantepetite vieille.

– Не особенно.

– Вот видите! Для большинства тридцать лет – синонимэпитафии на собственной могиле, что думать об этом? Никто не согласен ждать.Здесь и сейчас, на худой конец – завтра вечером. Если сказать вашему другу, чточерез тридцать лет его доски его же и обессмертят, что он вам ответит?

– Он будет польщен.

Я совсем не уверена в этом. Доминик по-свински обошелся стем, что составляло один из главных смыслов его жизни, и вывод напрашиваетсясам собой: на бессмертие ему плевать. Но, слепо подчиняясь воле АлексаГринблата, я снова говорю то, что он хочет услышать:

Польщен. Польщен. Польщен.

– Нет, Сашa. Он будет расстроен. И спросит: нельзя липередвинуть бессмертие в чуть более обозримое будущее? А заодно приблизитьвещи, которые сопутствуют бессмертию.

– Благодарную память? Ссылки в академических изданиях?

– В академические издания никто не заглядывает. Яговорю о вещах, имеющих прикладное значение. О вещах, которыми можновоспользоваться. Здесь и сейчас.

– Что же это за сногсшибательные вещи?